Очерки об историописании в классической Греции - страница 40
Труд Геродота очень сложен и неоднороден по своей структуре: наряду с пассажами фольклорного характера у него можно встретить вполне рационалистические места[247]. К таковым можно отнести, например, его толкование древних мифов, стремление удалить из них всё чудесное или, по крайней мере, дать ему естественное, правдоподобное, с его точки зрения, объяснение, чаще всего квазиисторическое. Историк пытается рационально, логически подходить к сложившемуся у греков религиозно-мифологическому комплексу, выделяя в нем элементы «чуждого» происхождения (например, египетские), и даже занимается специальными изысканиями на этот счет[248]. Впрочем, нам эти изыскания не могут не представляться наивными и по большей части лишь вводящими в заблуждение. Откровенно говоря, Геродот лучше выглядит и становится более информативным тогда, когда он не занимается спекулятивными толкованиями, а, следуя своему же правилу (VII. 152), «передает всё, что рассказывают». Это позволяет ему остаться самим собой и сохранить для современных исследователей облик образованного грека классической эпохи со всеми особенностями и противоречиями его мировоззрения.
Переходя от Геродота к следующему великому греческому историку — его младшему современнику афинянину Фукидиду, следует отметить, что отношение к последнему в историографии античности всегда было несравненно более однозначным. Фукидида, как правило, признавали «рационалистом по преимуществу», таким представителем античной исторической мысли, в творчестве которого рационалистические тенденции достигли своего наивысшего и впоследствии уже не превзойденного воплощения[249]. В целом это суждение, конечно, нельзя не признать верным, но не следует, абсолютизируя его, забывать о том, что и Фукидид был сыном своего непростого в интеллектуальном и идейном отношении времени, древнегреческим историком; полностью освободиться от элементов иррационального в своем мировоззрении он просто не мог[250]. Не столь давно в работах некоторых исследователей на это было обращено специальное внимание[251]. Отмечено, что Фукидид был явно неравнодушен к разного рода оракулам, предсказаниям, предзнаменованиям. Он говорит о них по всякому удобному поводу, иногда, правда, отвергая их или предлагая рационалистические толкования, но в других случаях, насколько можно судить, вполне доверяя этим проявлениям божественной воли. Довольно значительное место в «Истории» Фукидида занимают указания на предание погребению тел погибших в сражении воинов. Казалось бы, в годы Пелопоннесской войны с ее ежегодными кровопролитными кампаниями этот обряд должен был стать повседневной рутиной; он обязательно имел место после каждой битвы и предписывался религиозными обычаями. На наш современный взгляд, вряд ли даже и стоило бы специально всякий раз сообщать о том, что по окончании сражения павшие были похоронены, — а Фукидид тем не менее это делает, и делает вполне скрупулезно. Видимо, такого рода вещи имели для него действительно принципиальное значение.
В любом случае, не Фукидид с его утрированным рационализмом стал «путеводным маяком» для следующих поколений античных историков. Специалисты, прослеживавшие дальнейшее развитие античной исторической мысли в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, справедливо обращали внимание на то, что на греческой почве (равно как впоследствии и на римской) всецело восторжествовала не «фукидидовская», а «геродотовская» линия[252]. Единственным известным нам существенным исключением был, пожалуй, Полибий с его «прагматической историей», которого можно назвать наследником традиций Фукидида[253]. Остальные же представители историописания склонялись в сторону риторизации и морализации описываемого и обнаруживали большой, порой гипертрофированный интерес к проявлениям «чудесного» и даже чудовищного в жизни человеческого общества. Это в полной мере можно сказать о крупнейших представителях позднеклассической историографии — Эфоре и Феопомпе
