— Не убивайся так, не убивайся, родная моя, подумаешь — какие-то побрякушки, так мне и надо, не научила тебя, что бриллианты летом не носят, но ты не горюй, ничего страшного…
И по мере того как невидимая рука продолжала гладить ее по спине, она почему-то начала успокаиваться, сделалась тяжелее и меньше, пока не стала опять маленькой девочкой, которая свернулась калачиком в ложбине ночи, отяжелев от снов под пуховым одеялом, не ведая переживаний взрослой жизни; и девочке можно было закрыть глаза и слушать мамины сказки и, уплывая по волнам дремы, сплетать яркую, волшебную ткань из пряжи маминых слов, из мягкого и ровного маминого голоса, и верить, что утро вечера мудренее.
И, дав себе позволение заснуть, Анна не знала, кто гладил ее по спине: живая рука или ночная длань; и где нашептывал свои слова тот голос — во сне или наяву; и взаправду ли на туманной развилке ночи, открыв глаза, она увидела Сергея, который стоял подле кровати на коленях, склонив над ней изрезанное скорбными морщинами, внезапно постаревшее лицо, или же лицо его тоже было соткано из предрассветного мерцания, равно как и величественные бульвары, где ступали ее серебряные туфельки, равно как и неторопливое течение рек под причудливыми средневековыми химерами, равно как и вымышленный голос, на цыпочках приближающийся сквозь сон, чтобы увлечь ее за собой вверх по узким ступеням в прохладное, гулкое каменное место с витражами, поднимающимися от пола до потолка. Это был собор, и находился он в самом сердце чужеземного города, старинный собор, чьи окна сияли целой радугой торжественных цветов: синим было рождение мира и лиловым — шествие пророков, которые узрели будущее предназначение рода человеческого; красным горели мученики, которые приняли это пророчество на веру, и пламенно-зеленым исходил праведный, яростный конец света — и все было омыто красотой, все неземное.
Я часто сюда приходила в летние дни, после репетиций, рассказывал голос во сне. Мне нравилось, как в прохладе собора стыл на моих лопатках пот, а мои шаги эхом разносились под сводами; нравилось снова и снова ступать сквозь лучезарный частокол витражных отражений.
Помню, как я пришла сюда и в тот августовский день.
В тот день мне нездоровилось; впрочем, нездоровилось мне уже много недель кряду. Во время исполнения фуэте нередко накатывала тошнота, да и все тело давно перестало мне быть знакомым, делаясь в чем-то хрупким, в чем-то наоборот; и все же я продолжала танцевать. О враче я слышать не желала.
Мы репетировали его третий балет. Второй прошел с огромным успехом, став гвоздем минувшего сезона; нас приглашали на вечера в салонах, изысканных, как позолоченные чашечки; под неторопливыми колесами прогулочных экипажей шуршала листва; ночами после выступлений в гримерные приносили букеты роз, скрепленные дорогими браслетами, которые искусно змеились вокруг колючих стеблей. У него стали водиться деньги. Как-то раз, осенью, когда я покидала театр после спектакля, он — тенью на стене — поджидал меня на ступеньках. Куда мы едем, он говорить отказался, но я узнала улицы, дрожавшие в газовом свете фонарей за шторками экипажа. Когда мы остановились, время близилось к полуночи, но на тротуаре перед магазином горели яркие квадраты иллюминации. Внутри нас ожидало пенистое шампанское в двух элегантных бокалах; трое молодых приказчиков в тонких перчатках бесшумно скользили мимо с бархатными подносами, на которых что-то искрилось и сверкало, а толстячок-хозяин, не вынимая из глаза смешной выпуклой лупы, обводил манжетой с запонками свой товар и куртуазно повторял: «Мадемуазель, мадемуазель…»
Я растерялась. Выбор за меня сделал он сам: бриллиантовые серьги, как две капли воды похожие на те, что приглянулись нам в витрине годом ранее, когда все наше богатство состояло из реки под балконом, да солнечного луча на подушке в чужой квартире, да пузырьков шампанского, которое мы пили прямо из бутылки, отмечая ту первую восторженную рецензию.
Подарок я приняла с благодарностью и с тех пор неизменно выходила танцевать в этих сережках, но порой мне становилось грустно, словно житейские блага, надвигавшиеся на нас исподволь, крадучись на бархатных лапах, подменили собой что-то неистовое, юное, настоящее, а почему — кто ж его знает. Мы тогда были еще очень молоды, хотя сами об этом не подозревали. Наверное, полагали, что красота и счастье лишь тогда навечно врезаются в память, когда они долго не длятся, как головокружительный полет танцовщицы, которая всего на одну немыслимую секунду дольше возможного зависает над сценой в лучах софитов. Или же все было куда проще: быть может, он просто меня разлюбил. В том сезоне к нам в труппу пришла новая прима-балерина: я заметила, что на репетициях он не сводил с нее глаз. Не пойми превратно, радость моя, дело не в том, что чувства наши оказались непрочными, а лишь в том, что талантам это свойственно — любить свой огонь, свой блеск, отраженный в других, но ведь всегда найдется кто-то, чье зеркало превзойдет твое либо гладкостью, либо новизной, и отражение в нем получится ярче. Во всяком случае, так говорил Вацлав — хотя, конечно, выразился он не совсем так, — когда гладил меня по руке, стараясь утешить. Понимаешь, тогда я еще не умела молчать.
