Вертолет опустился прямо на нашу крышу. «Барракуды» кругами сновали в небесах. Сутулясь под замедляющимися лопастями, к трапу кинулся Крот. По ступеням молодцевато сбежал, с черными бровями и в белом костюме, министр ресурсов Шпандырин, и они с Кротом обнялись.
— Ну, этого вы знаете — наша общая совесть! — Крот подвел его к нам.
Шпандырин взмахнул руками:
— Ну как же! И моя тоже! — и обнял Луня.
— С Фалько вы, я думаю, сталкивались?
— Сталкивались! И еще будем сталкиваться! — боевито сказал министр.
Похоже, наш моральный климат нравился ему.
— Упаду для верности? — взволнованно шептал мне Петр.
— ...Погодь.
— Эх, погощу я у вас, пожалуй, недельку! — сладострастно почесываясь под костюмом, сказал министр.
И этот сюда! Что там у них — медом намазано? Я с изумлением глядел на домик-пряник.
Тут у Вани заверещал телефончик, он поднес его к уху, и было слышно не только ему: «Проверить, все ли слепые слепые!» Он кинулся к бандуристам.
— А это наш замгенерального по экологии контр-адмирал Дыбец!
— Очищаем бухту! — отрапортовал тот.
— А это замгенерального по связям с общественностью писатель Попов.
— Тот самый? Что написал «Ой, не кори меня, мати»? — Министр буквально расцвел. Пришлось сознаться: за деньги, обещанные Кротом, и не в том сознаешься... Вот я и зам!
— По голосу совести нашего уважаемого, — забубнил я, указывая на Луня, — решили отдать пень-хауз оркестру слепых...
Моей бы совести точно не хватило на это! Ход Лунем.
Министр благосклонно кивал... Недолго длилось это блаженство — секунд приблизительно двадцать, — но какой-то «терем справедливости» я тут воздвиг.
У Любки заверещал телефончик, и она, поднеся его к уху, с отвращением, как лягушку, передала его мне.
— Что там? — испуганно произнес я.
— Не знаю. Видимо, землетрясение, — проговорила она.
...Я медленно поднес трубку к уху. Голос жены:
— Приезжай в темпе — отец в больнице!
Вот я и не зам. Связь неожиданно оборвалась, и в трубке захрипел Зорин: «Проверить, все ли слепые слепые!» Я вернул аппарат.
Прощай, море! Прощай, Ярило! Прощайте, бабочки! Вечно меня кидает почему-то сверху вниз!
...Ярило, впрочем, я видел еще раз, когда самолет пробил облачность и ухо сидящего далеко впереди, в бизнес-классе, японца вдруг налилось солнцем и стало алым, как тюльпан.
И вот — снижение. И спинки пустых кресел (кто же улетает с югов в такую благодать?) с легким стуком попадали вперед друг на друга, как костяшки домино.
— В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним — у него мобильный телефон.
— Откуда?
— ...Принесли.
Спасибо, ребята!
Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:
— Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи — почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!
— Почему он привязан? — обратился я к медсестре.
— Чтобы не вырывал капельницу.
— А почему голый?
— Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.
— ...Слышишь? — спрашиваю я у отца.
— ...Слышу, — недовольно хрипит он.
Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены — такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь — в отличие от нашей, сдержанной, — бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:
— Отец! Ну почему ты так пьешь?
— А ты почему так пьешь, сын?
Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это — после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему:
— На, выпей!.. Ты что — не русский человек?
— Я русский человек. — Отец усмехается. — Но предпочитаю следовать указаниям врача.
Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:
— Тебя.
— Слушаю, — солидно говорю я.
Некоторое время там тишина — потом голос Любки:
— Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь — это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.
— Ура, — произношу я.
