Люди вокруг Трауба потрясали кулаками. Их глаза сузились: кончики губ опустились, суровые складки прорезали лбы. Какая-то женщина упала в обморок.
— Давайте, — кричал Уэлтмер, — вы чувствуете это!
Трауб с ужасом ощутил, что под действием этих заклинаний кровь быстрее заструилась в его жилах, сердце неистово колотилось. Он почувствовал нарастающий в нем гнев. Он знал, что ничего не имеет против Кеттриджа. Но он не смог бы отрицать, что уже начинает ненавидеть его.
— Во имя ваших матерей! — кричал Уэлтмер. — Во имя будущего ваших детей, во имя любви к родине! Я требую от вас, чтобы вы излили свою силу в презрении. Я хочу, чтобы вы стали свирепыми, такими яростными, как звери в джунглях, когда они защищают свои дома. Вы ненавидите этого человека?
— Да! —ревела толпа.
— Изверг! — орал Уэлтмер. — Враг народа! Ты слышишь, Кеттридж?!
Трауб облизнул пересохшие губы. Он видел, как сидевшая на стуле скрюченная фигура конвульсивно выпрямилась и рука ее рванула воротничок — первый признак того, что Сила коснулась своей жертвы. Толпа восторженно взвыла.
— Мы умоляем, — кричал Уэлтмер, — вас, людей у телевизоров, наблюдающих нас, присоединиться к нам и выразить свою ненависть к этому негодяю. Я призываю людей по всей Америке встать в своих жилищах! Обернитесь на восток. Глядите в сторону Нью-Йорка и пусть гнев истекает из ваших сердец. Дайте ему излиться свободно и без помех!
Человек рядом с Траубом, отвернувшись в сторону, блевал в носовой платок. Трауб схватил бинокль, который тот на минуту выпустил из рук, и, бешено вращая колесико настройки, направил его на Кеттриджа. Наконец резкость установилась и осужденный стал виден ясно и совсем близко. Трауб обнаружил, что его глаза полны слез, а тело сотрясается от рыданий и явно испытывает непереносимую боль.
— Он не имеет права жить! — кричал Уэлтмер. — Обратите на него свой гнев! Вспомните самую сильную злость, которую вы когда-либо испытывали по отношению к семье, друзьям, согражданам! Соберите ее, усильте, сконцентрируйте, и направьте пучком на голову этого дьявола во плоти! Давайте, давайте, давайте! — пронзительно вопил Уэлтмер.
В этот миг Трауб уже забыл свои сомнения и был убежден в безмерной тяжести преступлений Кеттриджа, а Уэлтмер заклинал:
— Отлично, уже получается. Теперь сосредоточьтесь на его правой руке. Вы ненавидите ее, слышите?! Сожгите плоть на его костях. Вы можете это! Давайте! Сожгите его заживо!
Трауб не мигая смотрел в бинокль на правую руку Кеттриджа, когда осужденный вскочил на ноги и, завывая, сорвал с себя куртку. Левой рукой он зажал правое запястье, и тогда Трауб увидел, что кожа на запястье темнеет. Сначала она стала красной, потом темно-пурпурной. Пальцы судорожно сжимались и разжимались, и Кеттридж на своем стуле дергался и извивался как дервиш.
— Так, — подбадривал Уэлтмер, так, правильно. У вас получается. Сосредотачивайтесь! Так! Сожгите эту гнилую плоть. Будьте подобны карающим ангелам господним. Уничтожьте эту гадину! Так!
Кеттридж уже сорвал рубашку, и видно было, как темнеет его кожа на всем теле. Он с криком вскочил со стула и спрыгнул с платформы, упал на колени в траву.
— О, чудесно, — кричал Уэлтмер. — Вы настигли его своей Силой. А теперь взялись по-настоящему! Пошли!
Кеттридж корчился, извивался и катался по траве, как угорь, живьем брошенный на раскаленную сковороду.
Трауб больше уже не мог глядеть. Он положил бинокль и пошатываясь пошел вверх по проходу.
Выйдя за пределы стадиона, он пешком прошел несколько кварталов, прежде чем опомнился и остановил такси.
