— Да ты говори толком, чего тянешь! — сказал с сердцем нетерпеливый Иван Хмелевский.
— Ах, братцы! — уж очень мне вас жалко-то! A не сбегает ли кто за косушкой? — переменил он тон. — Ей Богу, всего разломило…
— Какая теперь косушка ночью?! ведь выдумали..
— Сказывай, в чем дело-то! Завтра поднесем: не уйдет…
— Ну, смотрите же: завтра, так завтра! A в том дело, что коли Сидор — чтоб его черти взяли! — дослужит старшиной третье трехлетие, сказано в той бумаге, то быть ему после того дворянином, повесят ему медаль, либо какой орден, и тогда уж фью!.. засвистал Скудельников. — Тогда уж от него ни пестом, ни шестом!.. И выбирать не допустят: на век старшиной закрепят.
— Да как же это так? — спросили в один голос изумленные мужики. — Каким манером?
— Таким манером, что как утвердят его па этой должности, так уж по закону, стало быть, до конца, т. е. до самой его смерти. Вам выходит терпеть, a ему с вашей глупости богатеть.
— Да как же так, Лука Михеич?
— Наладили одно: да как же так? Говорят вам: бумага пришла, ну?
У мужиков от такой новости и руки опустились. Это было, разумеется, нелепо; Скудельников сболтнул первое, что попало на язык, почти всегда пьяный; но разве крестьяне могли отнестись критически к какому бы то ни было вздору? Они знали, что Лука Михеич человек грамотный, всякие книжки может читать, ходит в сюртуке, курит папироски, поет на в клиросе и у посредника первый гость. Ему ли не знать такой важной новости? Они ему поверили, a Скудельников, измыслив вздор, решился в своих видах поддерживать его.
— Где же ты, Лука Михеич, эту бумагу читал?
— Где читал? Само-собою в правлении: Михаил Иванович показывал.
— Може это еще так только? — сказал нерешительно Степан Черкас.
Эх ты! — покачал на него головой Скудельников. — A еще законником считаешься; ну, где же это видано, чтобы такие бумаги так писались!
И он встал, делая вид, что с такими людьми нечего попусту слова тратить. Уловка удалась, и мужики схватились за Скудельникова, видя в нем какое ни на есть спасение от нагрянувшей беды.
— Постой, постой, Михеич! Что же ты так? да ведь того… заговорили мужики.
— Да уж это, братцы, должно верно: Лука Михеич не станет врать, — сказал Хмелевский. Мне вот и жил намедни сказывал, что Кулак новый кафтан сшил, куда, говорит, длиннее прежнего.
— Новый кафтан? уж это беспременно к чему нибудь.
— Вестимо не без причины, — прибавил Василий Крюк.
— Вон сами видите, куда пошло! — сказал довольный неожиданным оборотом Скудельников.
— Так как же ты думаешь, Лука Михеич, как же нам теперича?…
— Мне что же за вас думать! Как себе знаете… Вон дядя Гаврик за вас подумал, да и поплатился.
— A он, братцы, слышно, все хлопочет, — перебил Скудельникова Черкас, состоявший, по прежней должности сельского старосты, в большой дружбе со сторожем Еремкои. — Тимофеич сказывал: все хлопочет, все хлопочет… В Питере, говорит, самому наибольшему генералу просьбу подавал…
— Ну, что ж он, генерал-то? — спросили с любопытством мужики, чувствуя себя виноватыми перед дядей Гавриком.
— Да ничего, выслушал. Выслушал, да и говорит: вижу, говорит, что ты пострадал за правду a помочь тебе ничем не могу, потому нет, говорит, таких законов, чтобы сделанное переделать можно. — Как же это так, ваше графское сиятельство? спрашивает. Ну, тут генерал махнул рукой и отошел прочь. Бумага об этом самом была в правление прислана, на счет, значит, приговора… Ну, Курочка отписал, что все это мол верно, так точно и было, но человек этот в роде как бы не в своем уме и приключилось ему это повреждение от водки…
— Вот, братцы, напраслина то! — воскликнул Хмелевский.
— Вот видите, каково вам советовать-то! Нешто вы свою пользу понимать можете? — начал Скудельников. — Где ваше понятие?
— Понятие-то у нас може и есть, да и с понятием-то ничего не поделаешь, — сказал Петр Подгорный и глубоко вздохнул, — Вот ты созвал нас, рассказываешь, a как нам об тебе понимать: злодей ты нам, или нет? — спросил он сурово, — вдруг поднявшись и подходя к Скудельникову. — Коли не злодей, так должен нам путь указать, потому ты больше знаешь, мы народ темный, нас всякий может и обмануть, и обидеть…
