— Неужто?! — ахнул Горбачев. — Ну, Николай Александрович, спасибо. Огромное вам спасибо! А то ведь сами понимаете, что это за жизнь. Копти небо. — Он потряс Вересову руку вялой влажноватой рукой. — Слышала, что профессор сказал? Таким, значит, порядком.
— Ты меня не уговаривай, — слабо усмехнулась Рита. — Я тебе все время твержу…
— Ну, ладно, ладно, — перебил ее Григорий Константинович. — Твердишь… А сама ревешь по ночам, так-то. Возьмите зажигалочку, Николай Александрович, сделайте милость. От всего сердца…
Вересов смущенно пожал плечами и сунул зажигалку в карман: не устраивать же посреди улицы торг.
Плотный гул реактивных двигателей упал на землю и заставил Горбачева поднять голову. Серебристая игла прошивала небо, разматывая бесконечную нитку инверсионного следа, и Николай Александрович заметил, как у полковника вздрогнули губы, а на щеках вспухли твердые желваки.
— Ему ведь еще разрешат летать, правда, профессор? — поспешно сказала Рита, теребя ремешок сумочки.
— Думаю, разрешат. — Вересов глубоко затянулся. — Конечно, месячишко-другой он у вас еще побездельничает, все-таки операция, а там что ж… А там и полетит.
Горбачев уже справился с охватившим его волнением.
— Полечу, — глухо сказал он. — Обязательно полечу. — И выбросил папиросу, чтобы Рита не заметила, как у него задрожали пальцы.
Все трое с облегчением почувствовали, что разговор окончен.
— Спасибо за добрые слова, Николай Александрович. — Рита подала профессору узкую руку, обтянутую тонкой перчаткой. — Извините, но ваш институт делает людей мнительными.
— Пустое, — усмехнулся Вересов. — В жизни вполне достаточно реальных неприятностей, чтобы не придумывать мнимые. Будьте здоровы.
«Поверил, — думал он, медленно поднимаясь по лестнице. — Надолго ли? Какая разница… Для него теперь каждый спокойно прожитый день — счастье. А Рита?.. Трудненько ей будет, ой, трудненько…»
Пила весело и звонко вгрызалась в липу, разделывая ее на куски, как мясник тушу. Наперегонки стучали топоры: гах! гах! — и на бульваре росла груда веток. Горбачевы шли по солнечной стороне улицы, и рядом с ними, постепенно уменьшаясь в размерах, шли их тени. Стоя у окна своего кабинета, Николай Александрович угрюмо глядел им вслед. «Полечу…» Нет, дорогой ты мой товарищ полковник, тебе уже не летать. Кончилась твоя летная биография, такое дело, и человеческая оканчивается. А человек ты, судя по орденским планкам, настоящий, только прикидываешься простачком. Знаю я таких простачков, любого вокруг пальца обведут. И жена у тебя, верно, настоящая, страшно ей, а вот же крепится, улыбается, подбадривает. Не каждой под силу. Жить бы вам да радоваться, так нет же — неоперабельная опухоль. Уж кажется, как часто летчиков проверяют всевозможные медкомиссии, а прозевали. Да и мудрено было не прозевать. Опухоль маленькая, а злая, как бешеная собака. Такой мужик… со стороны поглядеть износу не будет, а ведь это — одна только видимость. Видимость… липа. Дослужить бы дали. Пока не комиссуют, будет надеяться. Надо позвонить какому-то начальнику, попросить, чтобы не комиссовали. Не объест армию, сколько ему осталось… Пусть верит, что еще полетит, до самого конца пусть верит. Кадровый военный, ты ведь тоже был когда-то кадровым, знаешь, что это такое.
«Хоть бы ветер, гроза, хоть бы что-нибудь…» — вспомнил Николай Александрович слова Горбачева и почувствовал, как сгнившее дерево всей своей невозможной тяжестью давит ему на плечи.
