Вытянув шею, Рита вглядывалась туда, где визжала пила, ухали топоры. Почувствовав на себе взгляд Николая Александровича, повернула голову.
— Вот и не стало нашей липы, профессор, — у нее дрогнул голос. — Какая жалость…
— Жалко, — сказал он, думая совсем об ином. — Красивое было дерево.
Рита провела кончиком языка по ярко накрашенным губам, взяла мужчин под руки, и они выбрались на тротуар.
— Извините, Николай Александрович, но коль уж мы встретились… Вы не находите, что Григорий Константинович после операции стал значительно лучше выглядеть?
«Умница ты моя, — ласково подумал Горбачев, радуясь, что ему самому не придется задавать этого никчемного вопроса. — Ах ты, моя умница…»
— Разумеется, — ответил Вересов и достал портсигар. Начиналась игра, в которую время от времени приходится играть каждому онкологу, и он считал себя не вправе от нее отказываться, а сейчас слишком уже неподходящими были для этого и время, и место. Но отчаянное мужество, с каким ринулась в эту тягостную игру молодая тонколицая женщина в бежевом шерстяном костюме, красиво облегавшем ее стройную фигуру, женщина, которая знала то, о чем ее муж, судя по его простодушной улыбке, пока даже не догадывался, не могло не вызвать в нем уважения. — Вы превосходно выглядите, Григорий Константинович. Правда, немножко похудели, но, между нами, это даже неплохо. Уменьшится нагрузка на мотор, улучшится тонус…
Он знал, что голос его не выдаст, и говорил спокойно и убежденно: ничто не действовало на больных благотворней, чем спокойная убежденность и видимость правдоподобия. «Немножко похудели…» — в этом был весь фокус, за этим «немножко похудели» можно было спрятать что угодно. Вот если бы вдобавок жены не было рядом — не научилась она еще играть в такие игры, лицо спокойное, а глаза так и заходятся от крика, благо, полковник простоват, другой на его месте тут же все понял бы.
— Да я и сам знаю, профессор, — с готовностью подхватил Горбачев. — Это вы ей скажите, я то знаю, что здоров, как бык, а вот она психует. Я ж тебе говорю, чудачка…
Вересов сунул в рот папиросу и похлопал себя по карманам, ища спички. Григорий Константинович торопливо щелкнул газовой зажигалкой. Профессор прикурил и протянул ему портсигар. Горбачев подержал, жадно принюхиваясь к табачному дыму, сглотнул слюну.
— Спасибо, доктор Сухоруков запретил, — вздохнул он. — Все начисто запретил: пить, курить… Скучновато, конечно, однако наше дело военное: приказано — выполняй. — Он положил на крышку портсигара зажигалку. — Возьмите на память, Николай Александрович, мне она больше ни к чему. Газовая, итальянская, я вам как-нибудь запасные баллончики для заправки передам.
«Кому нужны эти дурацкие запреты? — разглядывая зажигалку, подумал Вересов. — Что они в случае с Горбачевым могут изменить? Продлят ему жизнь? Вряд ли. Лишить человека последнего удовольствия, руководствуясь школярской премудростью: курить — здоровью вредить… Сукин ты сын, Андрей свет Андреевич, хоть и хирург толковый, и ученый стоящий. Конечно, пока была надежда на радикальную операцию, пренебрегать ничем не следовало, но потом… Мог же как-нибудь поделикатней смягчить свое вето?! Забыл или утруждать себя не захотел? Намылю я тебе за такую забывчивость холку, уж я-то не забуду, можешь не сомневаться».
— Тянет? — Николай Александрович разогнал рукой дым.
— Еще как! — Горбачев жалостно сморщился, словно у него разом заныли все зубы. — Учую дым — полон рот слюны. Кажется, затянулся бы разок, наново на свет родился бы, честное слово.
Он лукавил, полковник Горбачев. Он курил потихоньку, прячась от жены, еще с того самого дня курил, когда заглянул в историю болезни и понял, что все запреты Сухорукова ровно ничего не стоят. Просто теперь он сделал свой ход в игре, но ни Рита, ни Вересов об этом не должны были догадаться.
— Тогда вот что… оставьте себе зажигалку и курите, — сказал Николай Александрович. — Злоупотреблять, конечно, не следует, но две-три сигареты в день… Да и рюмка для аппетита не повредит, нет поди аппетита, а? То-то что нет. Разрешаю. Как говорится, под свою личную ответственность.
