Это и не удивительно. Распечатанный символ теряет глубину и становится аллегорией, а расшифрованный, уже не запирающий вход пароль и вовсе перестает быть собой. Фокус нашей жизни заключался в том, что она отличалась от другой – горней и идеальной. Ослепляющая, как солнце, она позволяла о себе судить по лучу, благородно дающему запертым в пещере представление о самом светиле. Без всякого Платона нам было ясно, что мы прикованы спиной к свету. О его источнике мы судили по теням на стене, но их производил не Голливуд, как легко подумать, а другие – не стреляющие – посланцы высшей реальности. Цветная и интересная, она не походила на пыльный платоновский склад, заставленный «стольностью» и «стульностью».
– Правду, – скажу я сегодня, разочаровавшись в ней, – можно открыть лишь тем, от кого её скрывают.
Но там и тогда я верил в благую весть, которую несли нам редкие солнечные зайчики культуры. Например – Брейгель.
– Поскольку, – оправдывался я, – в советских музеях не было его картин, мне не остается ничего другого, как отправиться к художнику в Вену.
Разукрашенное, как пирожное, здание музея казалась безвкусным, ибо не соответствовало принципам молодежного дизайна из журнала «Польша». Укорив архитектора, мы решительно пропустили Рубенса с Тицианом, чтобы не отвлекаться на знакомых по Эрмитажу, и вошли в зал Брейгеля. Усевшись напротив «Охотников», я стал ждать, когда окажусь, как мечтал все эти годы, по ту сторону стекла, защищающего его реальность от нашей. В каждую картину можно войти, следуя за художником, оставляющим лазейку зрителю. Но эта картина – вогнутая: она не зовет, а втягивает. Воспользовавшись этим, я забрался в левый угол и пристроился за псами, глядя в спину ничего не заметившим охотникам. С холма открывался вид на мир, и он мне нравился. Необъятный и доступный, он вмещал гармонию, обещал счастье и разрешал себя окинуть одним взглядом. Снег украшал крыши, лед служил катком, костер грел, очаг обещал ужин, альпийские скалы очерчивали границу, за которой начиналась еще более прекрасная Италия. Чувствуя, что охотники возвращаются «усталыми, но довольными», как пионеры в моем букваре, я порадовался за нас с ними.
– Искусство, – вынес я вердикт, – учит всюду быть дома.
– Поэтому мы его покинули, – хмыкнула жена, и мы отправились в буфет, чтобы съесть пирожное «Брейгель» и сходить, ни в чем себе не отказывая, в сортир, но музейный туалет оказался бесплатным.
На следующий день нас отправили в Рим в одном на всех эмигрантов вагоне. В тамбуре дежурили солдаты с автоматами.
– Кого, – не без тревоги спросил я, – они охраняют?
– Евреев.
– Чтобы не сбежали?
– Чтоб доехали. Про террористов слыхали?
Я беззаботно пожал плечами, не веря в палестинцев, считавшихся вымыслом советской агитации.
К ночи поезд вскарабкался в горы, и в окно ввалились белые, как у Брейгеля, скалы. Как только поезд пересек Доломитовые Альпы, в купе заметно потеплело.
Рим,
или
От себя не убежишь
Сперва я их даже не узнал. Оба в шортах, солнечные очки на пол-лица.
– Buon giorno! – закричал отец.
– Славу богу, – перевела мать, – доехали.
Для начала нас познакомили с проворным мальчишкой, сыном хозяйки римского пансиона.
– На Западе, – с высоты своего заграничного опыта длиной в месяц объяснил отец, – главное – знакомства, по-вашему – блат.
Когда мы выгрузили 17 чемоданов и тетю Сарру, пришлось решать, где жить в ожидании Америки.
– Лучше бы с фашистами, – вздохнул отец, – а не как раньше, с коммунистами.
– Ты же всегда говорил, – удивился я, – что они друг друга стоят.
– Не в Италии. Помнишь Чиполлино? Левые живут в хижинах, правые – во дворцах.
Однако размер выделенного нам пособия не оставлял выбора, и мы, как все, отправились к марксистам в Остию. Мне до сих пор не понятно, почему Третью волну вынесло на этот морской курорт. Так или иначе, тем жарким летом любимая дача римлян впустила шумную толпу, с которой я смертельно боялся смешаться. Чем не отличался от всех остальных.
– Попав за границу, – заметил много лет спустя Миша Эпштейн, – только русские переходят на другую сторону улицы, заслышав родную речь.
