- А вы к кому будете? - спросила полная женщина, отставив ухват, которым собиралась поставить в пылающую русскую печь чугунок с картошкой.
- Здравствуйте, Анфиса Трифоновна!
Она посмотрела на меня исподлобья, вспоминая, откуда я ее знаю, и вдруг всплеснула руками:
- Господи боже ты мой, вот не ждали-то! - И крикнула мужу: - Ну-ка вылазь, отец, из своей конуры-то да встреть гостя милого.
В меховых тапочках на босу ногу, в сатиновой сорочке, которую не успел заправить в брюки, с поднятыми на лоб старомодными очками в железной оправе и раскрытой газетой в руке, из комнаты показался Никита Иванович.
Он-то сразу меня узнал.
- Сколько лет, сколько зим, паря! - произнес он, протягивая руку. Вот уж не ждали, ну проходи, чай, устал с дороги?
Я рассказал ему, как попал в Иман и где остановился.
- А разве у нас места нет? Хата велика, а людей-то всего - мы со старухой.
- Так уж вышло, Никита Иванович, не обижайтесь!
- Ладно, раз пришел, - уступил он.
И вот я снова в доме, где в свое время Никита Иванович приютил меня перед нашим походом в тайгу за женьшенем. Ничего здесь, кажется, не изменилось. На том же месте стоит широкий, слишком массивный стол, выскобленный до белизны ножом, те же вдоль стен в дубовых пузатых бочатах фикусы, поднявшиеся уже до потолка, погустевшие герани на подоконниках, будто за эти годы никто их не сдвигал с места.
Ну а сам Никита Иванович?
На его худощавом, чисто выбритом лице прибавилось морщин, да глаза стали потусклее и спрятались глубже в седых мохнатых бровях. А когда мы сели за стол и Никита Иванович накрыл руками газету, я заметил, как они мелко вздрагивают.
- Ну, рассказывай, паря, как жил, что творил се годы?
- Все езжу, Никита Иванович, на Сахалине побывал, на островах Курильских...
Я приготовился, что он начнет упрекать, что ни разу за эти годы - со времени нашего таежного похода прошло двадцать лет - не заглянул к нему в Иман. Но вместо этого старик сказал:
- Ну и хорошо, что далеко ездишь. В народе не зря говорят: пока ходишь - надо ездить! - И все-таки нашел, чем упрекнуть: - Однако же творения свои забываешь присылать старику. - И показал на этажерку, где среди других книжек стояло несколько изданий моей "Были о женьшене", я посылал их ему с дарственной надписью. - Вот видишь, паря, храню.
- А вы, Никита Иванович, давно не ходите корневать? - спросил я, хотя и так видно было, что долгие изнурительные походы ему не по силам.
- Куда мне, уже не могу...
- А Цыганков и Лемешко ходят?
- Они помоложе, изредка ходят, правда, не от Заготконторы, а сами по себе.
- Молодцы какие, тоже ведь люди в годах...
- В годах! А меня ревматизмой по весне ужасно гнет. Нынче так согнуло, думал, конец, да отлежался. Собираюсь в Чугуевку к свояку на пасеку пчелками лечиться. - И засмеялся: - Только вряд ли они меня кусать-то будут, во мне никакого нектару не стало.
Я вначале уже говорил, что нашему бригадиру, когда мы шли с ним в тайгу, перевалило за седьмой десяток, значит, нынче ему за девяносто, но не дашь ему столько, так еще выглядит бодро. Да и память сохранилась у него удивительно.
Он стал вспоминать такие подробности нашего похода за женьшенем, которые я давно забыл.
- А помнишь, паря, как я у тебя клеща из шеи выковыривал? Дело хотя и прошлое, а я-то подумал, что поразил он тебя, и в душе пожалел, что взял тебя с собой на смертушку.
- Значит, не поразил, раз вот уже двадцать лет по белу свету ношусь!
- Выходит, не успел... А помнишь, встретили мы в тайге корневщика Ферапонтова, думали, от простуды занемог, а оказалось - от клеща. А ведь таежник был дай бог каждому, тигров отлавливал, а от мелкой твари погиб, не про нас будь сказано. - И, сняв с полки экземпляр "Были о женьшене", переменил разговор: - Ну а все остальное в твоей книжке есть, вспоминать не буду.
- А как, по-вашему, Никита Иванович, все правильно я в ней про женьшень написал?
Он вскинул на меня глаза из-под седых бровей, коротко подумал и сказал:
- Если бы все как есть правильно, мне бы твою книжку читать неинтересно было. В том-то и суть, паря, что ты своими глазами на наше буднее дело посмотрел, со стороны как бы...
