Онъ ничего не отвѣтилъ. Очевидно, принялъ мои слова за шутку.
Но я не шутила. Я видѣла предъ собою счастливую женщину (чего еще никогда не видала) и мнѣ жалко было, что прилагаются всѣ усилія для излѣченія ея отъ этого счастья…
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я видѣла на сценѣ одну изъ пъесъ д'Аннунціо. Красавица актриса играла сумасшедшую. Она была одѣта въ свѣтло-зеленое платье и ходила по сценѣ съ ясной, блуждающей улыбкой. Сначала публика ничего не понимала. Потомъ выяснилось, что эта сумасшедшая въ своемъ зеленомъ платьѣ бродитъ по лѣсу, ложится подъ деревья, сливается съ травой и слушаетъ ея тайны… Она слышитъ серебристый звонъ… Это тысячи колокольчиковъ ландышей звенятъ отъ малѣйшаго дуновенія вѣтерка и она счастлива, что слышитъ ихъ…
И когда ея близкіе говорятъ о ней, какъ о несчастной, докторъ отвѣчаетъ имъ:
«Кто знаетъ? Можетъ быть, она живетъ и болѣе глубокой и болѣе широкой жизнью, чѣмъ наша — маленькая, ограниченная жизнь… Мы не знаемъ, какимъ законамъ подчинена ея жизнь…
И когда его спросили:
— А если она прозрѣетъ?
Докторъ отвѣтилъ:
— Можетъ быть, ей будетъ тогда невозможно существовать дальше. Можетъ быть, жизнь станетъ невыносимой для нея.
Прозрѣть! Что можетъ быть ужаснѣе этого? Видѣть постоянно передъ собой осколки своего счастья, своей вѣры… Не радоваться ни вниманію, ни участью любимаго человѣка, не вѣрить ничему тому, чему такъ мучительно хочется вѣрить… Викторъ ласкаетъ дѣтей, а я вижу, какъ онъ точно также ласкаетъ того ребенка, онъ заботится о моемъ здоровьи, а мнѣ кажется, что онъ ждетъ моей смерти… И чѣмъ горячѣе ласка — тѣмъ острѣе мое страданіе. Прежде каждое его участливое слово давало мнѣ радость, каждая милая шутка — веселье… Теперь во мнѣ постоянно клокочутъ слезы, злобное горе и жалость къ себѣ, къ моей разбитой вѣрѣ.
Нѣтъ, нѣтъ; жестоко открывать глаза заблуждающимся, жестоко говорить счастливому человѣку:
— Ты думаешь, что счастливъ? Такъ смотри же, какъ ты ошибаешся, какъ обманутъ; взгляни: вотъ она правда! Прозри и убѣдись и ужаснись, какъ ты несчастенъ!
Вѣдь это безчеловѣчно! Послѣ этого жизнъ становится невыносимой, а правда ненавистной.
В. Ч.
P. C. Не забывайте меня слишкомъ скоро въ вашемъ душевномъ затишьи. Вы пишете, что точно все ушло куда-то далеко… Я предсказывала, что это случится, но не думала, что такъ скоро…
Мой бѣдный, мой дорогой другъ!
Вы очень несчастны, Я смутно угадывалъ это, но никогда не думалъ, что вы такъ страдаете…
Я какъ то, скорѣе шутя, чѣмъ серьезно, сказалъ:
— Ваша школа — запой вашъ… Точно вы хотите забыться и забыть что то…
Я не зналъ, какую правду сказалъ тогда. Меня просто изумляло, какъ вы работаете нервно и безъ отдыха, какъ боитесь остаться одна, какъ набиваете чисто-внѣшиимъ образомъ вашъ день, вашу жизнь тысячами впечатлѣній. Надо желать бѣжать отъ себя, чтобы жить такъ!
Мое душевное затишье, о которомъ вы говорите съ ироніей — безконечное сѣрое небо: бури не жду, но и солнца не вижу. Иногда неудержимо захочется солнца; тогда я укладываю чемоданъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ… Вначалѣ это было со мной часто, теперь является все рѣже и рѣже: вспомню тѣ рамки, въ которыя я долженъ былъ бы вдвинуть себя, свои желанія, свои слова, всю свою душу, и остаюсь. Здѣсь — рамокъ никакихъ; нѣтъ даже ни сегодня, ни завтра…
С. Р.
Отчего ни слова о своемъ здоровьи? Здоровы ли вы?
Я здорова, дорогой Сергѣй Ильичъ, должно быть здорова, потому что не замѣчаю моего здоровья. И по-прежнему — какъ вы говорите — бѣгу отъ себя. Да, именно, бѣгу; это вы хорошо сказали. Когда не хочешь слышать чьего-нибудь голоса — стараешься шумѣть какъ можно больше… Я шумлю, хлопочу, бѣгу… Кругомъ меня суетятся маленькіе люди съ маленькими волненіями, но ихъ такъ много и они такъ шумятъ, что заглушаютъ голосъ моей совѣсти. Я топчусь, какъ бѣлка въ колесѣ, вѣроятно, все на одномъ мѣстѣ, но мнѣ кажется, что я стремлюсь къ чему-то и иду куда-то. И мнѣ некогда скучать, некогда прислушиваться къ себѣ, некогда плакать…
Неужели вы остаетесь въ деревнѣ? Значитъ, я васъ долго не увижу? Мнѣ это больно.
