Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше внѣшняя. Война была для нея занимательнѣе всего на свѣтѣ. Она выросла на разсказахъ о «французѣ»; въ имѣніи ея отца показывали погребъ, гдѣ заморозили троихъ плѣнныхъ, показывали мѣсто, гдѣ французскіе солдаты, переходя рѣку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и вѣрила, что сама это видѣла: такъ въ ея дѣтскомъ мозгу ярко запечатлѣлись эти разсказы.
Затѣмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время «Севастополя» она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ рядомъ съ ней, былъ раненъ въ этой войнѣ и умеръ здѣсь, въ имѣніи, на рукахъ бабушки. Она любила разсказывать не про него, а про ополченіе, и мы, дѣти, привыкли понимать, что ополченецъ — герой, потому что дѣдъ Сергѣй былъ ополченецъ и умеръ за родину. Мы выпросили у бабушки его шапку ополченца — съ мѣднымъ георгіевскимъ крестомъ на околышѣ и съ подобострастнымъ уваженіемъ держали ее у себя въ дѣтской. Потомъ стали, играя, надѣвать ее, а послѣ, черезъ много лѣтъ, я видѣлъ ее на нашемъ подпаскѣ…
Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войнѣ «отъ доски до доски». Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французскій полководецъ, и волновалась «за Седана», ненавидѣла нѣмцевъ и при малѣйшей ихъ неудачѣ радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движенія ея губъ и слѣдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то дѣлалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическія новости, — на чьей сторонѣ побѣда, р вмѣстѣ съ бабушкой были всецѣло за французовъ.
Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназію; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическіе взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя — какъ мнѣ было извѣстно — она задолго до освобожденія отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:
— А все-таки изъ хама не будетъ пана!
Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послѣдніе годы жизни и говаривала:
— Вѣдь это теперь въ военную службу всѣ идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.
А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университетѣ, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:
— А все-таки не дворянское это дѣло…
Сестру Лелю она тоже не хотѣла отпускать въ гимназію, находила неумѣстнымъ сидѣть ей рядомъ съ поповнами и мѣщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.
На каникулы мы съ сестрой пріѣзжали вмѣстѣ и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тѣмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалѣла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.
Въ послѣдній разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестрѣ было уже лѣтъ девятнадцать. Странно было видѣть семидесятилѣтнюю сѣдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую дѣвушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.
Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили ей, что она уѣхала за границу учиться и скоро вернется. Бабушка все ждала ее. Мать была очень огорчена, но злобно огорчена, она считала себя опозоренной дочерью и не могла простить Лелѣ, что она будто-бы убила отца. Эта злоба помогла ей перенести горе и скрывать его.
Но разъ, въ спорѣ со мной, она дошла до крайняго раздраженія и бросила мнѣ:
— И въ кого вы такіе? И ты за сестрой пойдешь…
Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.
На другой день она пришла ко мнѣ въ комнату, чего уже никогда не дѣлала, сѣла, помолчала, почмокала губами — какъ всегда при большомъ волненіи — и сказала:
— Сережа! грѣшно обманывать старуху… Скажи мнѣ правду: гдѣ Леля?
