Утром можно было подумать, что он с этого места не сходил. Но он побывал у себя, благополучно сдал дежурство и даже получил какую-то бумажку, в которую сейчас и вчитывался, прежде чем открыть дверь.
«Прошу разобраться, с какой целью врач Рыжиков Ю.П. не выпускает меня из палаты и систематически приходит срисовывать и измерять мою голову в целях тайного эксперимента… Меня фотографируют как экспонат для показа, несмотря на мое тяжелое положение… Это не кончается, несмотря на мои жалобы и обещания выпустить меня, пока меня здесь не нашли… Требую разобраться, почему со мной проводят эксперименты…»
Предстояло писать на это объяснительную, и доктор Рыжиков со вздохом спрятал бумажку в карман. Время растекалось, как неуловимая ртуть из разбитого градусника.
Не резко открыл дверь.
– Можно вас потревожить?
Зашторенная мгла скрывала кого-то, кто тенью метался по комнатке.
– Пришел поздравить с новосельем. Подарки принимаете? Только надо смотреть на свету.
То, что он услышал в ответ, походило на бульканье с зажатым носом: буль-буль-буль… Другому бы потребовался переводчик, но он уже успел изучить этот язык.
– Нет, – сказал он, – я один. Никто подглядывать не будет. – И включил свет.
Больной повернулся к нему лицом.
Но лица у него не было.
Вместо лица – нечто срезанное или, точнее, вмятое наискосок. Бесформенный, безносый и безскулый, безлобый комок. Только неизвестно как примостились глаза. Очень испуганные от вспыхнувшего света. Синеватая, пористая, мертвенная кожа. Мы бы с вами упали, а доктор Петрович как ни в чем не бывало сказал, и даже с завистью:
– О, у вас здесь комфорт! Мягкая мебель, полировка. Правильно сделали, что переехали. Вот вам от всех нас… И развернул большой альбом Бидструпа, от которого самый мрачный рот сам растягивался до ушей.
В ответ ему что-то пробулькало.
– На той неделе, – дал он ответ на ответ. – Вы сейчас готовы на «хорошо», а будете на «отлично». Все идет прекрасно. Живете в комфорте… – Повторив про комфорт, он пощупал в кармане бумажку и хотел было добавить, что «у нас», конечно, такого не дадут. Но решил не жаловаться. – А вам десантники не говорили про нашу традицию? Веселая была традиция. Если эшелон шел на фронт, а на разъезде паслась коза, ее забирали с собой. А к столбу прилепляли записку: «Прощай, бабка! Ушла добровольцем в десантные войска…»
Снова «буль-буль-буль».
– Да, – согласился доктор Рыжиков. – Это вы правы. Теперь об этом думаешь иначе. Что старушка – вдова, что немец хату спалил, что коза последняя… А в девятнадцать перед боем… Но все равно десантники хорошие ребята… Когда-то вы их спасли, а теперь, и они вам помогут. Это ведь и есть фронтовая взаимовыручка, правда?
Чуть более проникновенное бульканье, как бы с нотками признательности.
– Ну и отлично, – сказал доктор Рыжиков. – Хотите теперь новости? Вот в Америке, в штате Огайо, в одном округе шерифом назначили женщину, Кэтти Крэмбли. Рост 186 сантиметров, вес 110 кило. Ничего себе Кэтти, не правда ли? Как бы вы, подчинились такой участковой?
Не успел больной сообразить, как быть, подчиняться ли, как дверь открылась и возникло новое, пока еще полузнакомое для нас лицо.
– О чем вы тут секретничаете? Юрочка! Это не меня ты называешь участковой? Я могу рассердиться!
Несмотря на обещание рассердиться, голос был самый игривый, а выражение – сладчайшее. То и другое в основном типично для заведующей заповедником Ады Викторовны. Особенно в момент выпускания яда.
– Юрочка, не забывай про режим! В нашем отделении режим – святая святых! Сначала процедуры, потом эксперименты!
Любезнейшая улыбка, шутливо грозящий пальчик.
И все. Яд впрыснут, дверь закрыта. При слове «эксперимент» больной как ужаленный вздрогнул и отодвинулся от доктора Петровича. Вернее, отдернулся. Доктор Петрович же снова нащупал в кармане сложенное заявление. Мнительность таких больных известна всем. И даже слишком хорошо известна. Сколько ни расслабляй больного, как ни массируй его настороженное сознание, одно меткое слово – и он снова непримиримо сжался. Как сейчас больной Туркутюков.
