– Ты тюлень, папа! – сказала суровую правду Валерия. – Волк не жалеет ни ягнят, ни зайчат, режет всех. А ты переваливаешься с боку на бок и жмуришься. И ешь кефир и травку.
– Все мы немножко лошади, – покорно вздохнул доктор Рыжиков. – Ты в таком случае рысь. С примесью ехидны. У тебя мелкие острые зубы, злая высокомерная улыбка, быстрая реакция…
– Кого же это я загрызла? – заинтересовалась Валерия.
– А я, чур, ежик! – закричала Танька, не дав доктору Рыжикову ответить, что Валерия еще загрызет многих.
– А я мартышка! – обрадовалась Анька. – У-у!
Доктор Рыжиков ловко обвел своих слонов и ящериц и поверх всех образовался человек. Снизу к нему приделался велосипед, сверху – берет. Человек в берете ехал на велосипеде, неся внутри себя множество всякого зверья.
– Вот и венец творения, – представил свое произведение доктор Петрович. – А знаете, что венчает это грандиозное сооружение?
– Берет венчает! – сразу нашла Танька.
– Велосипед! – солидно поправила Анька.
– Овсяная каша, – брезгливо оттопырила губу Валерия.
– Пожалуй, хороший компьютер, – прямолинейно подошел к делу Валера Малышев.
Доктор Рыжиков только открыл рот, чтобы сказать про свои любимые лобные доли. Какие они замечательные, и как обязывают каждого хорошо учиться и помогать дома старшим (отчего Анька с Танькой сразу сморщились бы: опять завел про свое лобное место). И как надо беречь лоб от ударов. Лобные доли были третьим незыблемым постулатом воспитания, исповедуемым доктором Рыжиковым вместе с велосипедом и овсяной кашей.
Но, посмотрев в окно, он почему-то промолчал.
От калитки по кирпичной дорожке в очень красивой солнечной светотени к дому шла девушка в длинном зеленом платье. Платье было вечерним, а час был утренним. Поэтому доктор Рыжиков и задумался. Кроме того, с каждым шагом все виднее становились трагические глаза девушки. Не говоря ни слова, она остановилась у окна и стала смотреть через комнату на доктора Рыжикова. От этого молчания и взгляда все вдруг оглянулись и тоже увидели ее.
– Маша… – сказал наконец доктор Рыжиков. – Вы как классический женский портрет в иссохшей раме нашего окна.
Она трагически молчала.
– Я бы назвал вас «явление весны народу», – вынужден был дальше заполнять паузу доктор Петрович. – Если бы уже не начиналось лето…
Перед комплиментом Маша не устояла и робко улыбнулась. Но продолжала чего-то ждать, глядя на доктора Рыжикова. Ему пришлось подняться, перегнуться в окно, оказаться наполовину в саду и там выслушать несколько слов шепотом на ухо. Все притихли, гадая по его спине, доброй или худой будет весть.
– Вот и прекрасно! – выпрямился он. – Один велосипед по блату освободился. Я приглашен в гости.
Девушка Маша замкнулась. Анька с Танькой надули губы. Валерия прищурилась на зеленую пришелицу. Но вслух никто ничего не сказал. Это было не принято и бесполезно. Четыре велосипеда (взрослый, дамский и два полувзрослых) нехотя протарахтели по кирпичной дорожке, выложенной лично доктором Рыжиковым. Протарахтели и продренькали, что что-то вдруг расклеилось, что зря со вчерашнего вечера так радостно резали колбасу к бутербродам (любимую в отличие от нелюбимой овсянки) и заливали в термос чай.
– Красивый у вас сад, – вырвалось у зеленой девушки.
– Запущенный, – почтительно ответил доктор Рыжиков. – Как вся семейка. Зато у вас замечательно модное платье. Я бы изобрал вас царицей бала.
Вместе со старинными маршами доктор Петрович обожал и старинные вальсы.
– Сейчас придем на бал, – сказала она и заплакала.
Среди сногсшибательной молодой сирени, нежных зарождающихся роз, отцветающих яблонь и вишен, наверное, никогда еще не было такой грустной девушки. Ни на одной картине. И на улице тоже. Поэтому у встречных молодых людей захватывало дух и они спотыкались, заглядевшись на Машу.
– Смотрите, в каком вы успехе, – порадовался доктор Рыжиков. – Себе завидую. – И спросил непонятно о чем: – Давно?
– Со вчерашнего вечера, – ответила она не более понятно. – Все, брошу я этот бал. Если не выйдет, не вернусь. Переночую на вокзале и уеду. К маме… И вас только зря мучаю. И все время боюсь.
