Повторить… блин, больно — ягодица болит. Мда… Резвый парнишечка стоит на той стороне круга — хорошо копьём достал. Интересный мальчишечка — улыбчивый. И улыбка-то не злобная — спокойная, ласковая. Что за фрукт? Надо потолковать.
— Славно ты меня приложил. Теперь дня два сесть не смогу. Добрый копейщик может получиться. Тебя звать-то как?
— Мамка Любимом кликала. А батю — не помню. Он, говорили, у Акима Яновича служил. С войны не вернулся. А летось мамка померла. Я потому к вам и пошёл, что ну… люди баяли… Рябина, де, своих не бросает. Ну… я ж… его стрелка сын. По отцу — и сыну место.
— Ой мамочки, держите меня все! Сказанул тоже: «стрелецкий сын»! Да матка твоя с обозником каким-то перетрахнулась по пьяни, а тебе сказок всяких… А ты и поверил… (Один из парней явно «тянет одеяло на себя»).
Я ожидал драки, но Любим, чуть добавив сочувствия, соболезнования в свою, полную ангельской доброты, вечную улыбку спокойно ответил:
— Зря ты так. Матушка моя ныне с ангелами небесными амброзию вкушает. А твой лай… жалко мне тебя.
«Одеяльный потягун» мгновенно наливается краской, отбрасывает палку, засучивает рукава…
Тут бы они и сцепились. Но Артёмий ногой — топнул, в голос — рявкнул:
— Петухи! Разойдись! Взяли быстро щиты да копья. Сходитесь.
Вот же фрукт! Обычно при ударе лицо у человека меняется: сжимаются зубы, скалятся. А этот держит совершенно расслабленную благостную улыбочку. Я вижу, как у него раздуваются ноздри при выдохе. Но губы не твердеют. Противник у него посильнее, потяжелее. Но эта ласковая, всепрощающая улыбочка приводит в бешенство, «потягун» делает ошибки и летит на пол. А Любим, всё также улыбаясь, чуть запыхавшимся голосом спокойно резюмирует:
— Зря ты так. Не надо бы тебе про мою матушку худо говорить.
И пока противник, ошеломлённый добротой интонации, глупо хлопает глазами, Любим снимает щит и, как учили, наносит добивающий удар двумя руками на выдохе. Противник катается по полу, схватившись за живот, а Любим, очень доброжелательно, разглядывает его с дистанции трёх шагов. Не выпуская палки-копья из рук. А то вдруг добавить потребуется?
Похоже — «моя сволочь».
— Любим, я смотрю — из тебя неплохой копейщик вырасти может.
— Спаси тя бог, боярич. Только я бы в лучники пошёл. По отцу моему.
Оглядываюсь на Артёмия. Он-то куда лучше меня понимает — что из отрока можно вырастить. Я как-то в 21 веке… мальчишек на лучников-копейщиков-мечников не готовил.
Артёмий чуть прикрывает глаза — согласен.
— Коли хочешь — быть по сему. Давай к Ольбегу в стрелецкую команду. Поглядим на твои таланты.
Вот с такой, очень доброй, чуть виноватой улыбкой пришёл Любим ко мне на исходе ночи штурма Киева. Отряхивая мокрый снег с шапки, смущённо признался:
— Мы там, Иване, мадьяр малость побили.
Кованая отборная конная сотня мадьяр попыталась вырваться из взятого нами города, но попала в ворота, где Любим сумел собрать горсть своих стрелков. Там мадьяры и легли.
— А что ж ты так виновато говоришь-то, герой ты наш?
— Да какое тут геройство. Бери да бей. Жалко: коней добрых много поранили.
Странно ли, что едва получил я право давать боярство, как в числе первых получил шапку из моих рук этот вечно улыбающийся парень. Тем более, что синяк с моей задницы от его оглобли к тому времени давно уже сошёл.
Навык этот — двуручным боем короткими мечами пробивать копейный строй — не единожды мне в жизни пригождался. А в Бряхимовском бою — и жизнь мне спас, и к Андрею Боголюбскому подвёл. Кабы не было у меня этого умения — не было бы и Всеволожска моего. А что при научении синяков да шишек набрался — так в жизни моей сиё не единожды случалось.
Конец сорок шестой части
