Плохо. Бесполезно. Катерина, не поднимая глаз, монотонно повторяет любой произносимый текст, размеренно кланяется. Смысл не воспринимается, произносимые слова не вызывают внутренних картинок, связанных с ними эмоций. Девочка впала в ступор.
А что по этому поводу думал Митя Карамазов?
«…поглядеть это на нее с насмешкой… и огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать:
— Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Сотенки две я, пожалуй, с моим даже удовольствием и охотою, а четыре тысячи — это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое легкомыслие кидать…».
Я — не Карамазов, не купчик, да и откуда у меня 4 тысячи? Но идея — понятна.
— Подь сюда, дура.
Слазил в кошель, достал ногату, положил в протянутую ладошку.
— Вот тебе оплата за… за ублажание. А вот вторая. За девичество твоё, тута, на постели, вытекшее. Ишь, полотно хозяйское замарала. Неряха. Ну, чего молчишь? Благодари да проваливай.
Она непонимающе уставилась на две монетки, лежащие на ладони. Чего смотреть? Нормальное серебро, в совокупности, примерно — 5 грамм.
— А… А где… Ты ж говорил — триста гривен… Мы ж уговаривались….!
— Тихо! Разоралась тут! Это ты говорила: «триста гривен, триста гривен…». Это ты — сама себе придумала. А я говорил: «триста гривен — у твоего отца недостача», «триста гривен — в мешке лежит». Не — «тебе заплатить», а — «вон лежит». А тебе я обещал заплатить серебром. Вот оно, на ладони твоей. А столько заплачу… ты, часом не заболела? «Триста гривен»… Это деньги не такие, чтоб их на такое легкомыслие кидать. Да и по рукам мы с тобой не били. Бери, что даю от щедрости своей, да и топай отсюда. У меня тут ещё дел куча.
Вот только тут её прошибло. Глядя на моё радостное лицо, она вдруг утратила несколько туповатое, растерянное выражение, со злобной гримасой запулила в меня монетками, и, ударившись мгновенно в рёв, кинулась в двери.
Взвизг лежащего за порогом Курта, стук двери в сенях, встревоженный голос Агафьи на дворе, хлопанье калитки.
Выглядываю в сени:
— Сухан, позови кормщика, да скажи остальным чтоб собирались. Через четверть часа выходим. Вещички мои забери.
Хорошо, что у меня в сенях Сухан — остальные бы обязательно начали возмущаться и спрашивать:
— Как это выходим?! Куда выходим?! На ночь глядючи?!!!
А деваться-то некуда, после таких игрищ с посадниковой дочкой — только быстро сматываться.
Я — виноват. Я виноват в том, что у меня хорошая память, что хорошо учился в школе: текст, вбитый когда-то, в другой жизни, десятилетия назад, на школьном уроке, где мы по ролям читали кусок русской классики, остался на персональной «свалке». Училка добивалась «правильной» интонации — для контроля «правильности» понимания персонажей. И вот — оно зацепилось, застряло. И — всплыло. Даже без ясно осознаваемого желания. Аналогия имён, ситуации — вызвала фразу: «А ведь у папаши казенных-то денег недостача»… И пошёл… «храповик» — одно неизбежно тянет следующее.
Но ситуация-то — иная! Митя мог отдать денег — они его личные. Я — нет. Моё серебро — из наворованного. Митя влюблён в Катерину, я — нет. Мите её папашка… Мне здешний посадник — цель в охоте. Уже один её приход ко мне ночью — преступление. Моё преступление — так оно будет представлено посадником. Мой смертельный риск. Потому что её отец здесь не начальник гарнизонного батальона, а «вся власть» в этом городишке.
Но главная разница: для Карамазова Катерина, по большому счёту — ровня. Для меня — «туземка святорусская с гонором глупым». Так что, трахнул я её правильно. «Чтоб знала своё место». Но теперь надо бечь. Иначе… Ассоциативный кретинизм — изощрённая форма самоубийства?
Люди мои злые, не выспавшиеся, собирают вещи. На соседнем подворье, где как-бы гости стоят, какая-то возня и шевеление — как бы в спину не ударили. Наш хозяин смотрит зло:
— Мало платишь. Добавить надо. Сынишка мой через тебя богу душу отдал.
Извини дядя — бог подаст. А сына — серебром не вернёшь.
Уже грузимся в лодку, а я не могу мешок найти. Тот самый! С тремя сотнями…
— Николай, ты не видал?
— А я в него велел сена наложил. А то спать в лодке жёстко.
