Когда он в августе вернулся в дом Мэри, для него ничего не имело значения, кроме Дины, а увидев ее лежащей на полу в этой маленькой убогой спальне, он понял, что хочет только одного: жениться на Дине.
Рождение ребенка было чем-то далеким и нереальным. Суета и заботы, связанные с церемонией бракосочетания, а потом с поисками нового жилища, отвлекли на время внимание Вана. Но по мере того как беременность Дины становилась все более заметной, росло его отвращение, пока не стало очевидным для него самого.
Если бы Ван был хоть чуть-чуть склонен к самоанализу, то он бы признал, что, собираясь жениться на Дине, не дал себе времени поразмыслить, как же сложится их жизнь, когда родится ребенок. Но ему так не свойственны были всякого рода предосторожности. Он действовал стремительно, а иногда чисто рефлекторно, поэтому у него не было времени раздумывать. Ван, человек действия, был начисто лишен воображения. Благодаря этим своим качествам, он часто добивался успеха, но иногда они приводили к необратимым последствиям. Приближались роды, росло отвращение Вана, и он понимал, что этому виною необдуманность его поступков. Вид округлившегося Дининого тела стал анафемой для него. Наверное, оно не нравилось бы ему, даже носи Дина под сердцем его ребенка. Но ситуация усугублялась тем, что ребенок-то был чужой.
Однажды Дина попыталась рассказать ему, как все это произошло, но он резко отмахнулся, сказав, что не желает ничего знать. И он действительно не хотел знать, но ему не становилось легче. Его стали раздражать ее постоянная усталость, ее грузность и неповоротливость, то, что ей везде было неудобно сидеть: и в машине, и в кресле, и в постели. У него пропало желание обнимать ее, когда это круглое, ужасное прижималось к нему. Ван не мог смотреть на нее обнаженную. Он вспоминал, как она настаивала на том, чтобы он зашторивал окна, когда они занимались любовью в те так быстро пролетевшие сладостные дни. Вспоминал о своих планах научить ее искусству любви — ирония судьбы! А теперь он же избегал видеть ее без одежды. Как-то он застал ее натягивающей ночную сорочку и увидел эти полные груди, это огромное, круглое тело на тонких точеных ногах.
— Боже мой, Дина! Неужели это так необходимо?!
Он видел боль в ее глазах, но это мало трогало его. Прежде всего он был озабочен своими собственными чувствами. В ту ночь он спал в гостиной. Дина с тех пор старалась одеваться и раздеваться в его отсутствие, чтобы не показываться ему обнаженной, но и ее скромность начинала его раздражать.
Он стал задерживаться на работе, однако и работа не приносила удовлетворения. Отец положительно отнесся к их с Диной моделям обуви. Хоть он и запретил выпуск сандалий, утверждая, что это не их специализация, но решил изготовить несколько пробных пар прогулочных туфель. Ван был настолько подавлен, что решил, будто отец опять срывает его планы.
— Мы должны обновляться. Сандалии — идеальный шанс, они недорого обойдутся нам.
— Но они отвлекут рабочую силу. Я не хочу этого, Кристиан!
— Папа, нам нужно расширяться!
— Расширяться? Зачем? У нас хорошее дело, оптимальные объемы.
— С наперсток.
— Если ты так думаешь, я предлагаю тебе отделиться. Я не хочу, чтобы мне кто-то диктовал, как управлять компанией, даже ты, мой сын.
— Извини.
— Ты сделал мне больно, Кристиан. Может быть, однажды твой сын тоже так поступит, и ты поймешь меня.
Ван вздохнул. Его родители были уверены, что доктора ошиблись, пророча Вану бесплодие. Они думали, что Дина носит его ребенка, а он был слишком горд, чтобы разъяснить недоразумение. Сейчас отец жестоко напомнил ему о ребенке. Ван не мог вынести даже мысль о том, что он будет делить дом и Дину с каким-то ребенком, чужим ребенком.
Ван думал об этом постоянно и принял решение. Решение окончательное и бесповоротное.
— Я не могу этого сделать! — говорила Дина. Она была бледна от потрясения и ужаса. — Я не в состоянии отдать своего ребенка в приют! Нет, ты не можешь говорить об этом серьезно!
— А я не могу все так оставить, — сказал Ван. — Я пытался смириться, но не могу. Прости. По крайней мере, я честен.
