- Эх, мать моя! - поторапливая всех, торжествовал Пискарёв. Навались! Не жалей силушки! На бр-расах давай! Эй, кто там, я те посачкую... А ну, тяни до поту, что б под мышками взмокло.
Счастливый Иван Порфирьевич суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и кому-то махал кулаком. Казалось, он упивался прелестью своего ремесла.
И вот реи дрогнули, величаво и медленно начали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звёзды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лёг на новый галс.
Манёвр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к мичману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от мичманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.
Попыхивая трубкой, Иван Порфирьевич говорил:
- Молодцы. Одно слово: богатыри-витязи...
- Куда там, - возразил Обрезков, - от такой работёнки язык впору на плечо вешать.
- Дело серьёзное, - отвечал мичман. - Гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.
Мичман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.
- Добро, тянули на совесть.
- Больше некуда, - поддакнул ему Лобов, - вон у Кузьки, того... аж роба трещала, не то ещё что.
- Да будет вам, - улыбнувшись, сказал мичман, - пошли-ка спать.
26
Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щёлкнул, потом зашипел и, наконец, разразился звуками "Старой барыни". Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того не грязную палубу курсанты скатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно тёрли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.
Мичман ходил по палубе чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. Как и все приборщики, Иван Порфирьевич в одной тельняшке и в засученных до колен парусиновых штанах, на его груди бряцала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг выругался. Мичман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошёл адмирал, сопровождаемый командиром корабля.
На барк надвигался шквал, но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась всё более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.
- По местам стоять! - загремел по трансляции голос командира барка.
Ребята замерли на марсах, на горденях, на ниралах.
Вот подали команду, и они налегли изо всех сил. Теперь главное убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименыпим сопротивлением ветру.
- Мичман! - завопили сразу несколько голосов, - горденя на саллингах не идут!
Пискарёв подбежал к ребятам. Ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдёт беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем - перевернётся барк. Всё решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны мичману. И ребята ждали его слова.
Иван Порфирьевич решился. Потирая ладонью грудь, он сказал:
- Ребятки, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?
Никто не успел ответить, как Непрядов, застёгивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
Егор побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы чепец, но Непрядов упрямо взбирался по вантам. На саллингах он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой конец - гордень. Егор стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепя глаза, выжимая из них слёзы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Егор пристегнулся карабином к лееру, лёг животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлёстнутый на нём канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
