Она улыбнулась.
— Значит, я прощен?
— Да.
— Тогда о чем разговор?
Тесса не хотела, чтобы он снова снимался, и ей надо было настоять на своем. Но она не стала настаивать. С Кингдоном, умным и острым на язык, трудно было спорить. Впрочем, на этот раз она сдалась, потому что поняла: его ирония всего лишь маска, под которой скрывается человек, остро ощущающий свою никчемность. Пусти Тесса в ход нежность, робость или фамильное упрямство, она одержала бы верх. Но его чувство неуверенности бременем давило на нее. Не настаивая на том, чтобы отказаться от съемок «Храбреца», она просто отложила «Лос-Анджелес таймс» в сторону.
— Ладно, я буду помогать тебе гримироваться, — сказала она, целуя Кингдона.
Перед началом съемок «Римини продакшнз» выпустила пресс-релиз. В нем сообщалось о том, что Лайя Бэлл, решившая начать артистическую карьеру в Европе, оформила официальный развод с капитаном Кингдоном Вэнсом. Большого шума по этому поводу не было. Публика была захвачена делом Толстяка Арбакла. Он обвинялся в изнасиловании и убийстве, и его дело слушалось в высшей судебной инстанции Сан-Франциско.
Кингдон писал Лайе в Париж. Она ни разу не ответила. Он знал, что она жива-здорова, но насчет ее душевного состояния у него не было иллюзий. «Книга обреченных» облетела весь мир, и Лайю повсюду отлучали от софитов и съемочных площадок. Для нее это было страшнее смерти. Он продолжал писать ей, используя почту примерно так же, как иной человек прибегает к услугам медиума, чтобы войти в контакт с умершим родственником.
О второй женитьбе Кингдона студия умолчала. Пока это все еще держалось в тайне. Семья ждала окончательного выздоровления Бада.
Камера была установлена под левым крылом самолета, но Кингдон не смотрел в ту сторону, а ее жужжание тонуло в реве мотора. Потянув ручку на себя, он все выше взбирался в облака, вновь чувствуя себя наедине с небом.
Свободный полет неизменно освобождал его мысли из плена, в котором они томились на земле.
«Я словно человек, который всю свою жизнь шел по узкому глухому коридору без окон и дверей, обшитому деревянными панелями. И вдруг заметил, что в панелях есть двери. Они появляются через равные промежутки. Глаз не может их отличить от деревянной обшивки стен. Если подойти и дотронуться рукой до такой панели, то ощутишь ее непробиваемую твердость. Но если это дверь, раздастся щелчок невидимой защелки, дверь распахнется и за ней тебя ждет свобода — смерть от несчастного случая.
Почему эти мысли наполняют мою душу спасительной радостью?
Тесса...
Здесь, в небе, я не чувствую себя грешником. Здесь я думаю только о доброте Тессы, об ее абсолютной неспособности сделать что-то злое. Я думаю о Тессе и вижу ее перед собой: как она спокойна, как у нее сдвинуты брови во время чтения... Я вижу тонкий белый шрам у основания ее шеи, я ощущаю тепло ее груди, вижу маленькую мушку в ложбинке... Как она безмятежна!..
Почему же на земле все меняется? Почему в небе ангелы, а там, внизу, грешники?
Впрочем, вспомни классическое изречение своей матери: «Три-Вэ — твой настоящий отец!»
Эти слова — барьер между добром и злом, между законным разрешением на брак между двоюродными родственниками и грехом похотливого кровосмешения!
Я дотронусь до деревянных панелей, и если одна из них окажется дверью, я пройду в нее...»
Кингдон не замышлял самоубийства, он не думал играть в «русскую рулетку». Просто решил проверить себя на мужество: если его не хватит, то перед ним распахнется дверь смерти.
Он летел вперед, вокруг кабины шумел ветер. Кингдон думал о том, как долго ему суждено еще прожить на этой вертящейся, мучающей его планете.
2
К съемкам «Храбреца» приступили второго марта. Через две недели Римини пригласил Кингдона к себе. В тот день они заканчивали работу в просмотровом зале, где вдвоем просматривали еще «сырые», несмонтированные кадры вчерашнего съемочного дня.
Кингдон знал, зачем его позвали. Он появился в павильоне с темной улицы, щурясь от света голой лампочки, остановился перед фанерной дверью и, вставив сигарету в мундштук из оникса, закурил...
Съемки уже закончились, народ направился к воротам, ведущим на Гровер-стрит. Актеры еще не успели смыть с себя белый грим, и их лица в глубине полутемного павильона напоминали обреченных ночных мотыльков, летящих на свет голой лампочки, под которой в ту минуту стоял Кингдон.
