Об одной беспредметной выставке

«…Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.»

И. Бродский.

— Хочешь ли ты знать, что твоим картинам готовят полный разнос? — произнёс один человек на Пискарёвском кладбище, сообщая эту весть Яше, мне, лесу и спящим у вечного огня… «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай…»

В те времена (был март 1968 года) везде ещё звучал тон страха, и когда говорили о чём‑нибудь секретном, — то вне стен домов и квартир: казалось, что стены резонируют и рассказывают о твоих тайнах тем, кому совсем не нужно их знать. Каждый, кто не хотел противоречить вкусу времени, при любом разговоре вставлял карандаш в циферблат телефона, думая таким способом прервать подслушивающую связь, или пускался на ещё какие‑нибудь ухищрения в целях сохранения своих маленьких тайн в большом общем неизвестном. Прислушивание и присматривание придавало ценность каждому, хотя и с обратным знаком.

Иногда выбирались самые неожиданные пространства для конфиденциальных разговоров. Два наших приятеля, поэт Костя Кузьминский и режиссёр Игорь Димент, проводили тайную беседу (речь шла о передаче литературы на Запад) в лодке на Обводном канале и, хотя они чуть не утонули вместе со своими литературными произведениями, — что бы делал без них западный мир?! — но конспирацию сохранили, потому что только Обводный канал слышал, как в первый и последний раз в жизни «переговорили» Костю Кузьминского и как он чуть не оказался за бортом… от громких жестикуляций Игоря Димента.

До Обводного канала нам трудно было добираться, а на Пискарёвское кладбище — рукой подать, туда‑то Яша и любил удаляться для сверхсекретных разговоров, предполагая, что все тайны уходят в могилы. Много времени провёл Яша на кладбище с нашими друзьями — писателями, поэтами, художниками.

«Разгромный разговор», так я его назову, происходил, как уже сказано, тоже на кладбище. Один наш «осведомитель» из секретариата Смольного (у нас тоже были свои информаторы «оттуда», не назову фамилию, когда‑нибудь ещё пригодится) осведомил нас о готовящемся уничтожении Яши–художника и поношении его «беспредметных» картин.

— Ослышалась ли я? Что происходит?

А происходило вот что: мой муж Яков Виньковецкий, будучи учёным— геологом, занимаясь эволюцией природы и создавая общую картину мира, (ему даже удалось издать трактат «Геология и общая эволюция Природы» без единой ссылки на марксистские изречения, всё больше на Теяра де Шардена и других незапятнанных философов), в свободное от работы время рисовал «беспредметные», или абстрактные картины и занимался теорией живописи. 17 января 1963 года Яша сделал доклад в Доме учёных «О возможности моделирования творческих процессов живописи». Этот вечер был одним из значительных событий в тогдашней общественной жизни Ленинграда, и его надолго запомнили. На него специально приехал из Москвы лидер структуралистского движения Вячеслав Иванов. Подобные события были характерны для «оттепели» начала шестидесятых. И хотя вечер в Доме ученых не стал началом чего‑либо существенного в общественной жизни, как хотелось думать, а оказался одним из единичных действий, Яша испытывал некоторую гордость гражданского оттенка по поводу участия в том вечере — он сделал доклад о теории абстрактной живописи всего лишь через полтора месяца после «хрущёвского погрома» в Манеже в столь замечательном месте, как Дом учёных.

(Впоследствии организовывать такие выступления становилось всё труднее. Кончилась «хрущевская оттепель», и пришедший на смену режим предпочёл контролировать все приличные явления с большей, чем прежде, бдительностью и жестокостью. Эскалация этого контроля и выдавила многих из нас в эмиграцию).

Ко времени разговора на кладбище Яше удалось «устроить» две выставки — одну в молодёжном кафе «Молекула» при Институте высокомолекулярных соединений, другую — в Союзе писателей. Первую помогли организовать писатель Игорь Ефимов, (его приняли в Союз писателей во время потепления, он зарабатывал на хлеб, «утепляя» дачу сталинского генерала Куприянова) и поэт Марина Рачко, которые знали «директора» клуба Гарика Бравого.