О пьянстве - страница 47

Шрифт

Интервал

– Она б нипочем не выжила, – произнесла Фрэнсин Бауэрз.

– Она и не хотела. Она была единственной из всех, кого я встречал, кто презирал человечество так же, как и я.

Фрэнсин сложила блокнот.

– Я уверена, все это мне на пользу…

И после этого ушла.

2 картины Генри Миллера и проч.[117]

у опьянения могут быть свои преимущества, вот как сейчас, сижу один в этой

комнате, час ночи в окно вижу огни города, ну,

некоторые, и смотрю на них и постепенно осознаю свои руки, свои

ноги, свою спину, свою шею и мелкое вращенье в уме: когда под

70 оглядываешься долго: города, женщины, работы, хорошие

времена и плохие и кажется очень странно, что до сих пор жив, пыхтишь

сигаретой, потом подымаешь этот винный бокал на высокой ножке, а меж тем

внизу жена, говорит, что она меня любит, и тут 5 кошек, а вот

мое радио ревет Бахом.

у опьянения бывают свои преимущества: у меня чувство как будто я прошел сквозь

5000 войн но теперь мне не дают распасться лишь эти стены меж тем

как внизу 2 картины Генри Миллера.

я оглядываюсь на свою жизнь и впрямь предполагаю что самая большая

нелепица какую я вообще воображал это что я крутой парень – я никогда не умел драться

хоть сколько-то блядь пристойно, лишь думал будто могу и это мне много раз дорого стоило,

но у опьянения могут быть свои преимущества: час ночи, исповедальни

торгующим ордам.

и все же

какая разница?

окончательный голос еще не вбросили.

я крут.

крут для того, чтоб хорошо умереть.

смотрю на огни города, выдыхаю клуб синего дыма, подымаю свой

винный бокал на высокой ножке, чокаюсь тем что от меня осталось, с тем что осталось

от мира:

поперек континенты боли

вспарываю я словно последняя синяя птица

вставшая на крыло

немо.

гигантская жажда[118]

сидел на антителах почти 6 месяцев, детка, чтоб вылечить себе

ТБ, дядя, старику запросто подцепить старомодный

недуг, словить здоровенный, как баскетбольный мяч или как боа-констриктор

с гиббоном, меня посадили на антитела и велели не пить

и не курить полгода, и говори о том, чтоб железо крошить

зубами, я бухал по-тяжелой и постоянно с лучшими из

них и худшими из них, и сам по себе больше 50 лет, ага.

а самое трудное, кореш, я знаю всех этих людей, кто

пьет, и они просто пьют себе дальше прямо передо мной, как

будто меня вовсе не тянет раскроить им черепа и повалить их на пол

или наземь или просто сбагрить к черту прочь с глаз – с глаз, которые

очень много замечают чего угодно алкогольного.

другое трудное – это сидеть за пишущей машинкой без него,

в смысле, это ж мой спектакль был, мой танец, мое развлеченье, мой

raison d’être[119], угу и как, смешай бухло с лентой печатки и у тебя

тут ставка, где удача хлещет ночью, днем и между ними, и

есть же фраза «завязать всухую» но, мне кажется, она

недостаточно сильна, должно быть «отрубить намертво» или «похоронить

еще тепленьким», как бы то ни было, нелегко пришлось, нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет,

и мне даже приснился сон, где я пил что-то, а потом

меня замели за вождение в нетрезвом виде, и когда я смотрю на бутылку

пива, она выглядит бутилированным солнечным светом, а бутылка вина, осо —

бенно темного красного, она похожа на жизненный сок мира.

пьяницам трудно думать о будущем: непосредственное на —

стоящее кажется слишком чрезмерным, поэтому я прощаю тех, кому не удается; эти

почти 6 месяцев были длиннейшими почти 6 месяцами моей жизни.

прости, я тебя этим утомляю… но что это ты

там пьешь?

неплохо смотрится.

так, ты поговори, а я

послушаю.

Из «Чарльза Буковски»[120]

Вопрос: В одном стихотворении вы сказали, что сначала пили по-тяжелой, а потом печатали ночь напролет. Ваша цель была – десять страниц до того, как уснете, но часто выходило целых двадцать три. Расскажите?

Буковски: Я в то время только ушел с почты и в пятьдесят лет пытался стать профессиональным писателем. Может, мне было страшно. На карту поставлено все. Я писал «Почтамт» и ощущал, что у меня мало времени. На почте мое рабочее время начиналось в 6:18 вечера. Поэтому каждый вечер я садился за стол ровно в 6:18, ставил рядом пинту скотча, клал дешевые сигары и много пива, включал радио, конечно. И каждую ночь печатал. Роман я закончил за девятнадцать ночей. Как я ложился спать, ни разу не помню. Но каждое утро – вернее, около полудня – я вставал и видел, что по всей кушетке разбросаны листы. В конце концов, я хорошо держал удар. Все мое тело, весь мой дух неистовствовал в этой битве.