О проблемах языка и мышления - страница 192

Даже такие искушенные в своем ремесле люди, как Вольтер, писали, держа локтем словарь и грамматику, чтобы не допустить себя до малейшей погрешности.

…выступал наружу народный язык, который писателям великого века не удалось оттеснить на второй план тем, что они пользовались лишь языком, выработанным в недрах отеля Рамбулье.

Они [«жеманные педанты XVIII века»] объявляли под запретом слова и выражения, родившиеся в конторах и мастерских.

Особенно ученые жаловались на противодействие со стороны языка, когда стоял вопрос о введении научных терминов, хотя новые знания требовали употребления новых слов.

Ученые не решались воспользоваться научным термином, который не получил санкции со стороны невежд из хорошего общества.

Во второй половине XVIII века начали ощущать властную потребность в обновлении не только социальных и политических учреждений, но и языка. Мы в праве задать себе вопрос, каким образом Вольтер и энциклопедисты, которые были теоретиками этой всеобщей потребности, призванными подготовить умы к тому, чтобы совершить революции, – каким образом они могли проявить такой пиетет к словоупотреблению и правилам аристократического языка.

Они [энциклопедисты] не теряли времени на преобразование языка, а старались придать ему большую живость и остроту; по-видимому, они боялись вводить новые слова и выражения, которые своей новизной могли бы отвлечь внимание от их атак или затемнить их смысл. Владеть точным и ясным языком, который ранил бы врага, как шпага, было неизменным стремлением, начиная с Декарта.

Изменение языка шло параллельно с эволюцией буржуазного класса. Чтобы объяснить рассматриваемое нами лингвистическое явление, мы должны изучить и понять то социально-политическое явление, которое к нему привело.

С первых дней революции язык XVIII века был отброшен и сразу воцарился демагогический стиль. В эпоху Директории употребление непристойных слов… было воспрещено правительством.

Дворяне сыграли в лингвистической революции ту же роль, что и в философском движении: они сами помогали взорвать свое привилегированное положение, забавляясь опаснейшими парадоксами, в которых они видели только приятную игру ума.

Аристократия почувствовала необходимость привлечь к себе народ и использовать его в качестве тарана против буржуазии, и ради этой цели она, не обинуясь, сменила придворную речь на язык базарных торговок…

…слова, созданные по требованию минуты, попадали не в бровь, а в глаз.

…не следует забывать, что роялисты первые украсили свои органы «цветами площадного языка», как об этом поспешила позабыть комиссия Национального Института в своем «Отчете о продолжении Словаря французского языка»…

Революционные журналисты и памфлетисты – не профессора риторики, стремящиеся к безупречности слога; больше, чем о правилах грамматики и чистоте речи, они должны, подобно драматургу, думать об овладении толпой, к которой они обращаются; они полемисты, которые должны приспособляться к языку, к вкусам, к привычкам и к культурному уровню своих читателей.

Простонародный язык с его площадными ругательствами, который буржуа и аристократы напялили на себя, как карнавальную маску, нужно было отбросить на другой же день после победы.

Предпринятая погоня за словами и оборотами не была невинным занятием ученых, – это была политическая кампания. Старались вытравить из языка, равно как из философии, религии, нравов малейшие следы революции. Как кошмар, преследовала она всех, кто вчера дрожал перед ней, а сегодня искал только наслаждений.

Это безрассудное преследование слов и выражений не помешало им, однако, удержаться в большом количестве в языке, в который они проникли через брешь, пробитую революцией. Бессильная ярость грамматиков и пуристов могла только официально констатировать появление на свет буржуазного языка… Революция призвала к политической жизни новый класс, ею же созданный. Государственные дела, вершившиеся до того в недрах королевского кабинета, были вынесены на арену общественных споров в газетах и парламентских собраниях. Общественное мнение становилось огромной силой, к которой приходилось обращаться за помощью для поддержки правительства. Эти новые политические условия требовали и нового языка, который перешел затем из политической сферы в чисто литературную область.