Буян, дрожа, спрятались на террасе под стол.
У Никитинских Сережа лежал в постели, но еще не спал. Лена спросила:
— Сережа, ты слышал? Он ответил:
— Да. Я читаю „Анну Каренину".
Ваня встал на защиту своей семьи у двери на лестницу. Он стоял в одних
„исподних", в пальто, с кепкой на голове. В руках он держал тяжелый канделябр.
Несмотря на тревожную обстановку — кто-то кричит, кто-то бежит, кто-то палит из
ружья, у меня ноги от смеха так и подкосились, глядя на этого рыцаря в подштанниках!
К счастью, на даче ночевал Петя, который с револьвером и отправился в соседний
дом. Никаких бандитов там не оказалось. Просто с крыши спрыгнула кошка на другую
крышу, пониже. Пробегая по кровельному железу, она, конечно, произвела шум,
подчеркнутый и усиленный еще ночной тишиной, но натянутые нервы обитательниц дома
не выдержали. Наутро все друг над другом смеялись, изображая в лицах все
происшествие. И опять зажили тихо, наслаждаясь летом. Оно стояло чудное — ясное и
благоуханное.
Мы все, кто еще жив, помним крюковское житье. Секрет долгой жизни этих
воспоминаний заключается в необыкновенно доброжелательной атмосфере тех дней.
Существовала как бы порука взаимной симпатии и взаимного доверия... Как хорошо,
когда каждый каждому желает только добра!
Раз уж я рассказала о крюковском лете, хочется вспомнить покойного Жоржа
Понсова. Последние годы он болел туберкулезом и работать уже не мог: работала его
жена Катя. Рос сын, и, конечно, нелегко им жилось. По долгу службы Кате пришлось
отлучиться из Москвы. В это время Жоржу стало очень плохо, но он запретил тревожить
58
жену. Из последних сил написал он ей несколько писем, так сказать, вперед и
передал их другу с тем, чтобы тот посылал их Кате, когда его уже не будет на свете. Все
точно друг выполнил. Бедный Жорж! Что чувствовал он, когда писал эти письма... Никого
я не знаю и не назову, кто был бы способен на такие тонкие чувства, да и в литературе
знаю только один рассказ „Нежность" Анри Барбюса, приближающийся по сюжету к
поступку Жоржа. Но героиня рассказа кончает самоубийством, а любимый ею человек, не
30
зная о ее смерти, получает время от времени ее письма, полные тепла и любви,
пересылаемые верными руками друзей.
Идет 1927 год. Подвернув под себя ногу калачиком (по семейной привычке: так
любит сидеть тоже и сестра М. А. Надежда), зажегши свечи, пишет чаще всего Булгаков
по ночам. А днем иногда читает куски какой-либо сцены из „Багрового острова" или
повторяет какую-нибудь особо полюбившуюся ему фразу. „Ужас, ужас, ужас, ужас", —
часто говорит он как авантюрист и пройдоха Кири-Куки из этой пьесы. Его самого
забавляет калейдоскопичность фабулы. Герои Жюля Верна — действующие лица пьесы
— хорошо знакомы и близки ему с юношеских лет, а блестящая память и фантазия
преподнесут ему образы в неувядающих красках.
Борьба белых арапов и красных туземцев на Багровом острове — это только пена,
кружево, занятный фон, а сущность пьесы, ее глубинное значение — в судьбе молодого
писателя, в его творческой зависимости от „зловещего старика" — цензора Саввы Лукича.
Помнится, на сцене было много музыки, движения, авторского озорства. Хороши
были декорации Рындина, и, как всегда в Камерном театре, особенно тщательно
продумано освещение.
Запомнился мне артист Ганшин в роли писателя. Савву Лукича загримировали под
Блюма, сотрудника Главреперткома, одного из ревностных гонителей Булгакова (как
театральный критик писал под псевдонимом „Садко").
Помню, через партер к сцене проходил театральный капельдинер и сообщал
почтительно и торжественно:
— Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!
Он был горд, что выступает в театре. И тут с нарастаю-
59
щей силой перекатываются эти слова как заклинание от оркестра к суфлеру, от
суфлера дальше на сцену:
— Савва Лукич в вестибюле снимает галоши! — возвещают и матросы с корабля.
