И вдруг навстречу мне из-за барханов появляется мужчина, навьюченный кожаным портфелем, ранцем, мешком со сменкой и пацаненком лет семи в комбинезоне до ушей. Прокладывает мальчишке тропу через заносы, пыхтя и обливаясь потом.
Поравнявшись со мной, вытаскивающей захлебнувшегося пуделя за уши из сугроба, поворачивается и скупо роняет:
– Надо было заводить хомячка!
Непроснувшейся мне в его голосе слышится отчетливая горечь.
Портфель! Сменка! Ранец! И пока до школы мелкого доведешь, сто раз на работу опоздаешь.
– Ваша жена, наверное, хотела ребенка, – сочувственно отвечаю ему, в этот момент понимая мужика как никто другой в целом мире. Я просто родник, да что там – целый благожелательный ручей прочувствованного сострадания.
И только вернувшись домой и внезапно вспомнив слегка очумелый вид мужика, осознаю, что он-то имел в виду пуделя.
Вернулась с прогулки.
Давно не видела такого яркого выступления. Февраль, январь и декабрь на одной сцене отрабатывают прощальный концерт и делают это с большим чувством. Снежная симфония с увертюрой поземки и вьюжной сюитой; дирижирует, как всегда, ветер.
Машины в первых рядах горбят белые спины. Ель перед подъездом возбужденно размахивает ветвями, за которые уцепилась золотистая гусеница новогодней гирлянды.
Мы с псом молча стоим перед домом, задрав головы. К симфонии добавилось представление. Маленькие океаны света вокруг фонарей исходят снежными волнами, бушуют и обрушивают в свои меловые пучины невидимые корабли и шхуны с отчаянно задранными носами.
– Чо дают-то? – тихо спрашивает пес.
– «Моби Дика», – говорю. – Кажется.
Музыка беззвучно гремит, набирает силу, ветер подгоняет оркестр все яростнее и неистовей, кордебалет давно сошел с ума и музыканты, окончательно ошалев, несутся за ним следом в пропасть безумия, исступленно терзая скрипки, альты и молящие о пощаде виолончели. Над крышами разевает пасть белый кит и накрывает город кипящей снежной волной.
Похоже, это последняя метель февраля.
Второй раз им так не сыграть.
А в ночном парке пусто и тихо, как в раю.
Куда-то исчезли все. Собачники, подростки, пенсионеры, папы с колясками, c бессмысленной целеустремленностью наматывающие по парку круг за кругом, круг за кругом.
Никого.
Только маленький худой трамвай без единого пассажира лихо катится по рельсам вниз по склону, к станции метро: как ребенок, гуляющий допоздна не потому что хочется, а потому что дома он никому не нужен.
* * *
Больше всего люблю выходить с псом рано утром. Но и вечером тоже бывает неплохо.
Небо сырое и низкое, того гляди хлестанет по лицу как мокрая простыня, растянутая на веревке через весь двор. Луна закопалась в облака, взбила их, как пуховое одеяло, и таращится.
В соседнем доме на первом этаже живет абрикосовый пудель. Как ни пройдешь мимо, он сидит на подоконнике и взирает на прохожих сверху вниз.
Заметив нас с Патриком, возбужденно принимается бегать туда-сюда. Однажды я, чтобы подразнить его, тоже принялась носиться по тротуару влево-вправо. Пару минут мы развлекались таким образом, две придурковатых рыбки: абрикосовый невротик со своей стороны аквариума, я – со своей. Неожиданно рядом с пуделем выросла старуха в цветном халате и уставилась на меня, как индеец на бледнолицего, осквернившего тотем.
Я, признаться, почувствовала себя неловко. Черт его знает, этого абрикосового: может, он дряхлый маразматик с одышкой и астмой, и я только что сократила срок его жизни на пару месяцев.
Застенчиво помахала старухе ладошкой, но это ее не смягчило: как стояла с лицом идола, так и стоит. Подозреваю, вздумай я показать фак, это тоже ничего не изменило бы, но я все-таки местами приличная женщина, поэтому от идеи подобного эксперимента пришлось отказаться.
Нынче вечером абрикосовый пудель тих и благостен, на провокации не ведется, косит подслеповатым глазом на луну.
А у подъезда консьержка, широко зевая, зачем-то метет совершенно чистую полосу асфальта. Асфальт давно пошел трещинами, и я вдруг отчетливо вижу, как под взмахами метлы черно-серые пласты с треском сдвигаются, наползают друг на друга и едут вниз по течению, сшибаясь и оглушительно хрустя. Травяная река несет их все дальше и дальше, разбивая на мелкие куски, и асфальт постепенно растворяется в бутылочно-зеленых волнах травы и сияющих всплесках первой мать-и-мачехи.
