Патрик изо всех сил пытается.
Не доходя до пакета, он садится на попу и делает вид, что ему почему-то захотелось тут посидеть. У него дела. Сидетельные. Срочно возникли, извините, он ничего не может изменить. И еще попа прилипла к асфальту, а то бы он вовсю мчался ко мне.
Но я иду дальше, и пудель начинает волноваться. Он поскуливает, встает, пробегает несколько шагов и останавливается. Черная тварь притаилась в пакете и ухмыляется, она уже заправила салфетку за воротник и запаслась соусом «Тысяча островов». Все это написано на лице у несчастного пса, который понимает, что его сожрут вместе с островами.
Бог с ним, с достоинством, думает побледневший пудель и жалобно скулит. У него даже щеки западают от ужаса.
Я возвращаюсь. Все в порядке, говорю, дружище, давай попробуем вместе. И пудель, взъерошившись как туалетный ершик, прижимаясь к моей ноге, утробно рыча и отчаянно делая вид, что это не я его защищаю, а он меня, на полусогнутых ножонках, припадая к асфальту и мимикрируя под случайно пролетающий клочок бумажки, все-таки преодолевает себя и трусит (во всех смыслах) мимо пакета.
Едва это порождение адской бездны остается позади, я сажусь на корточки и начинаю бурно восхищаться своим псом. Я громко, внятно и цветисто рассказываю ему, какая у меня выдающаяся собака! Какой он прекрасный отважный пес! Как он превозмог себя и поднялся до недостижимых высот бесстрашия! Он умница, он героическое существо, для меня большая честь идти рядом с ним по этой улице.
Что-то, а хвалить я умею. Слабый румянец выступает на собачьем лице. Проходящий мимо мужчина замедляет шаг и, кажется, хочет попроситься ко мне в пудели. Но тут его догоняет тетенька в берете.
Тетенька в берете смотрит на нас с приободрившимся Патриком сверху вниз. И бросает два слова, всего два слова.
Но каких!
– Избалуете собаку!
О, сколько высокомерного опыта в ее интонациях! Поколения женщин «Ваш ребенок замерзнет без шапочки!», «Почему он у вас играет в луже?», «Будешь плакать, тебя милиционер заберет», женщин «Я-лучше-знаю-и-уж-поверьте-не-промолчу» встают за ней осуждающими призраками. Они рассказывают, как мы должны вести себя со своими детьми и животными. За их спинами прозрачные идеальные чада и вышколенные питомцы смотрят на меня с невыразимым укором.
– Непременно избалую! – клятвенно обещаю я им всем сразу.
Тетенька пожимает плечами, берет мужчину под руку и утаскивает его куда-то в светлое будущее.
Страшный черный пакет пристыженно шелестит складками и видно, что в нем строительный мусор, а никакое не чудовище.
Маленький гордый пудель под моей ладонью цветет и пахнет не мокрой псиной, а хризантемами. Самыми большими и пушистыми в саду.
Матушка уехала и оставила мне на попечение свою собачку. Трижды в день я покорно выгуливаю маленькую белую Дульсинею, а до этого каждый раз прохожу испытание под названием «Запихай собачьи ноги в ботинки, не сломав ей и себе пальцы». Да, она мерзнет. Эта нелепая собака без подшерстка мерзнет по такой погоде, и я должна сначала упаковать ее в комбинезон, а потом натянуть на ее лапы носки с непромокаемой подошвой.
Я веду на поводке китайскую хохлатую, пытаясь представить, что гордо гуляю с бернским зенненхундом. Или с ризеншнауцером. С боксером, на худой конец! Но разве дадут мне забыться…
Вальяжный мужчина, остро благоухающий одеколоном в лифте (который по случаю одеколона кажется мне еще теснее, чем обычно) окидывает нас взглядом и изрекает презрительно:
– Экая у вас… – делает движение пальцами, будто пытается выловить из воздуха наименее бранное слово, и наконец, скривившись, выдавливает: —…карикатура!
Дульсинея, милая моя Дульсинея безошибочно улавливает ноты осуждения и сникает, прячет испуганно морду за отворот моего капюшона.
Дальше у меня есть варианты.
Пропустить грубость мимо ушей. Лишь пригвоздить мужчину к полу этаким, знаете, холодным взором, который заморозит его вместе с одеколоном, и они долго будут оттаивать после нашего ухода. Беда в том, что так взирать я не умею. В лучшем случае получается креветка перед варкой: серая, недовольная и глазки пучит.
