Раны быка теперь уже сильно кровоточат, его огромная шея залита целыми пластами крови и из-за торчащих бандерилий напоминает пронзенное семью стрелами сердце Девы Марии.
И снова выбежали чуло, чтобы выматывать и одновременно дразнить быка своими плащами, потому что нельзя допускать, чтобы бык сделался вялым.
Они машут перед ним красными подкладками, бык кидается на самое большое красное пятно, на плащ, иначе говоря, и тореро едва успевает увернуться от удара. Но этот бык решил, кажется, позабавить публику. Он неожиданно бросился на тореро с таким проворством и такой отчаянной воинственностью, что все, как блохи, поскакали за барьер. Бычок только взмахнул хвостом, с разбегу вслед за ними перевалился через барьер и погнал их по коридорчику между ареной и публикой. Весь персонал корриды опрометью бросился спасаться на арену; бычок, победоносно проскакав весь коридор, возвращается на арену, гордо помахивая хвостом, и сейчас же новым стремительным натиском швыряет всех, кто там есть, за барьер. Теперь он полновластный хозяин арены, и весь его вид говорит об этом; кажется, он так и ждет, что амфитеатр разразится овацией. Опять выскочили чуло, чтобы немножко его погонять.
Толпа взревела: она хотела швырнуть эспаду на быка, когда тот еще в полной силе. Искрящийся золотом эспада с запавшими глазами и плотно сжатым ртом встал перед ложей президента, держа красную мулету в левой руке и склоненную шпагу в правой; было видно, что ему уже все едино: он ждал знака, но президент медлил. Тореро скакали вокруг бычка, который гонялся за ними, выставив рога и не отставая ни на вершок. Зрители угрожающе поднимались и вопили. Ожидающий знака эспада наклонил голову с черным узелком волос, и президент кивнул: заиграли фанфары, арена мигом опустела, и эспада с бесстрастным лицом, подняв шпагу, дал клятву, что бык примет смерть. Потом, помахивая мулетой, пошел по арене к быку.
Это была нехорошая коррида. Эспада рисковал жизнью с какой-то отвагой отчаяния; бык даже не давал ему возможности эстоковать, он стал гонять его по песку арены, унес на рогах его мулету и яростно преследовал незащищенного матадора, пока тот не прыгнул за барьер, потеряв при этом шпагу.
Бывают минуты, когда этот танец человека и зверя красив; эспада, держа перед собой мулету, старается приманить животное; бык бросается на красный лоскут, тело человека подается в сторону, запавшие глаза выбирают на бычьей шее место для удара.
Все это не занимает и секунды, и снова рывок, скачок в сторону, и удар, который не попадает в цель.
Этот поединок быка и человека до того напрягает нервы, что уже через несколько минут все ощущения притупляются. Несколько раз выбегали чуло, чтобы сменить измаявшегося эспаду, но публика ревом загоняла их обратно. Эспада, слегка пожав плечами, снова пошел на быка. Он сделал красивый выпад, но эстоковал плохо. И только после пятого удара бык растянулся на песке. Творилось что-то страшное; эспада шел как побитый, освистанный целым амфитеатром, и мне было жаль его еще мучительней, чем издыхающего быка.
Шестой бык был огромный и белый, неповоротливый и мирный, как корова; его чуть не силой заставили, спотыкаясь, побежать к лошади пикадора. Тореро с плащами тянули его за рога, чтобы он хотя бы отмахивался, а бандерильеро скакали перед ним, как ошалелые, махали руками, ругали его, высмеивали и, наконец, вызвали на вялую и неуклюжую атаку. Толпа раздраженно шумела, она хотела, чтобы бык сражался, и ревущее, залитое кровью животное терзали еще больше. Я хотел уйти, но люди повставали с мест, грозили кулаками, орали; пройти не было никакой возможности, я закрыл глаза и приготовился ждать, пока это не кончится. Когда, просидев так целую вечность, я снова открыл глаза, пошатывающийся на ослабевших ногах бык еще жил.
И только, когда должны были выпускать седьмого быка,- я протиснулся к выходу и побрел по севильским уличкам, я испытывал странное чувство: мне было как-то стыдно, но вот не знаю хорошенько - своей жестокости или своей слабости. Там, в амфитеатре, была минута, когда я начал кричать, что это бесчеловечно; возле меня сидел голландский инженер, постоянно живущий в Севилье, и он удивился моему крику.
