В стихотворении "Вот она, кара Небес" Бялик подходит вплотную к самой печальной, самой малодушной, самой жалкой стороне еврейского упадка: к ассимиляции. Рост поэта слишком велик для обыденной полемики против людей или партий: он трактует ассимиляцию с высоты, как судия, а не как противник, и охватывает всю глубину этого уродства с редкой остротой анализа, обличающей в авторе мыслителя почти вровень ростом с поэтом. Он не останавливается на таких видимых признаках болезни, как утрата национального языка или забвение национального прошлого. Он подходит прямо и непосредственно к самой душе ассимиляции, вскрывает и расчленяет без жалости эту маленькую, съежившуюся душу — и не находит там ничего, кроме самого глубокого, безграничного из унижений. Что особенно его поразило, это — искренность рабства, рвение и усердие не за страх, а за совесть, вносимое денационализированным евреем в свою барщину; это не просто порабощенный человек, несущий ярмо по принуждению, — это раб сознательный, раб с увлечением, охотно целующий руку. "Величайшей из казней божиих" называет Бялик эту извращенную черту, эту способность внутреннего приспособления к неправде, это умение "отрекаться от собственного сердца".
Служите камням чужбины с упоеньем, с жалкой любовью
В раболепно-усердном поте;
Пожирающим ваше тело, в муках, истекая кровью,
Вы впридачу душу даете.
Строите новый Рамсес попирающим вас фараонам,
А кирпичи — ваши дети;
И не слышен вам хруст их костей, и не внемлете жалобным стонам,
Зачарованы свистом плети.
Особенно эта последняя жертва, заклание младенцев на чужом алтаре, подымает бурю отчаяния и горечи в душе поэта, и решительно нечего прибавить к его безотрадному пророчеству, которое, в сущности, давно уже сбылось:
И если родится меж вас орленок с орлиным взором,
Вы его прогоните сами;
И потом воспарит орел к красоте, и лучам, и просторам —
Но не для вас, и не над вами...
...Так все лучшие ваши уйдут по чужой дороге
И бездетным оставят жилище;
Оскудеет ваш шатер, и станет в вашем чертоге
Безобразно, тоскливо и нище...
Это было написано в 1905 году. Кругом уже шумело разгулявшееся человеческое море, на первых порах такое чистое, прозрачное, ликующее, радостное, что и мысль еще никому не приходила о возможности скверного конца. Многие, неисчислимые из тех, к кому Бялик обращал свое горькое пророчество, гордо и смело держались тогда на самом гребне волны, и в каждом слове их звучала песня возрождения, и толпа верила, и они сами в себя верили. Говорят, поэтам дано иначе и глубже видеть, чем остальным людям; с Бяликом это оправдалось. Клики возрождения не обманули его. В самый разгар горячего времени в произведшем сенсацию стихотворении "Глагол" он писал:
Что-то свершилось над нами, но что — нам невнятно,
Никому — никому...
Взошло ли нам солнце или погасло, умирая, —
Или погасло навсегда?
Правду хочет знать поэт; и он призывает пророка, "пророка Конца", чтобы пришел и грянул над нами своим Глаголом, как бы ни был он горек — хоть горше самой смерти; ибо —
Нам смерть не страшна — уж она нас давно оседлала
И в рот нам продела узду;
На устах у нас — гимн возрожденья, и с ним, под звоны кимвала,
Мы до гроба допляшем в бреду...
К этому циклу внутренне относится еще одна крупная вещь, хотя она очень далека по содержанию от нашей современности, а по тону и по настроению — от яда и горечи только что процитированных песен гнева. Видно, устала душа поэта от укоризн и негодования, и захотелось ей приласкать и себя, и людей красивою мечтою. Тогда Бялик рассказал своим братьям, в форме легенды или видения, какими хотел бы он их видеть наяву. Это — "Мертвецы пустыни", одна из крупнейших его поэм и пожалуй, лучшая, с точки зрения чистого художества. Поэма построена на талмудической легенде. Библия повествует, что некоторая часть египетских беглецов не пожелала подчиниться Божьей воле, обрекшей весь этот род на смерть в пустыне; эти мятежники попытались насильно прорваться в обетованную землю и пали, перебитые ханаанеями. В связи с этим Талмуд рассказывает, что один странник видел этих мятежных "мертвецов пустыни": они все там же, гигантский и молчаливый стан воинский, затерянный среди песчаных равнин, и они так огромны, что всадник с длинным копьем свободно проедет, не задев, под согнутым коленом у любого. На этой канве Бялик вышил свое видение. Нечеловеческим величием облекает он этих титанов, этих непокорных предков покорного потомства. Они лежат, распростертые в царственности сонной мощи; ни один из властителей пустыни — ни орел, ни змей, ни лев — не смеет приблизиться, робея и смиряясь пред окаменелым воплощением мужественной силы. Только буря иногда, раз во много столетий, пробуждает их от сна; тогда древние мятежники, побежденные, но не укрощенные, подымаются, потрясая мечами, и повторяют клятву — бороться, бороться против объединенной силы всех стихий и против самого Бога...
