Все это я внимательно осматриваю, знакомлюсь с вражеской техникой. Прихожу в порт, спускаюсь к прозрачной воде умыться. Бухта красивая и тихая. Но город! Что от него осталось! В моей памяти что-то не осталось ни одного целого дома — все изрешечено пулями, пробито снарядами или просто взорвано.
А что делается на восточной окраине у цементных заводов! Там не только здания, но и деревья, и каждый метр земли несут на себе следы артиллерийского урагана. Ведь было еще лето, а на деревьях не было ни единого листика, и многие из них лишились половины своей коры и ветвей. Земля тоже во многих местах была голая и черная. Все содрано и слизано артиллерийским и пулеметным огнем и взрывными волнами авиабомб. Наверное, так выглядят города после сильнейшего землетрясения, сопровождавшегося ураганом.
А городок, мне кажется, был симпатичный. И жилось в нем, наверно, людям спокойно и уютно. Об этом говорят и "немые свидетели". Я имею в виду жилища людей. Во многие из них я захожу, рискуя подорваться на мине. Несмотря на то что в комнате пробита стена или проломан потолок, можно понять, что люди отсюда не переехали, а спешно спасались от кошмара войны. В одной квартирке даже попалась на глаза мне недоваренная пища на остывшей плите и в ней штукатурка с потолка. Иногда надписи на стенах говорят, что некоторые семьи были вынуждены спасаться и что они надеются разыскать друг друга. Например, такая надпись углем на беленой стенке одной полуразрушенной комнатки, какая-то Нюра пишет кому-то из членов своей семьи: "Я, мама, Лиза и Женя — живы. Нюра".
Во всем городе мы не встретили ни одного жителя. Многих угнали немцы, многие успели разбежаться по окружающим местностям, а многие, наверно, погибли. Правда, уже на другой день нашего пребывания в Новороссийске жители стали появляться. Конечно, старики, женщины и дети. Мне бросилось в глаза, что в Новороссийске жило очень много культурных людей. В комнатках были чистые крашеные полы, чистые стены, иногда с художественными панелями. На стенах много картин. Хотя и простая, но приличная мебель. Даже в очень скромных на вид домиках в комнатах валяется много книг. Среди них любые учебники и художественная литература. Часто попадаются обломки музыкальных инструментов: гитар, скрипок, встречаются пианино и рояли. Много швейных машин и велосипедов, попадаются даже совсем исправные: очевидно, людям было не до них, — все брошено. В общем, печальное это все оставляет впечатление.
Поднимаюсь в гору и залезаю на балкончик одного симпатичного, сравнительно мало разбитого домика. Нахожу отличный венский стул, усаживаюсь и представляю себе, как было прекрасно пить здесь чай летом под вечерок в мирное, конечно, время. Кругом амфитеатром высокие красивые горы. Внизу небольшой симпатичный город. А за ним — синяя гладь моря, замечательно.
В лунные ночи тоже, наверное, прекрасно было любоваться отсюда, когда луна прокладывает серебрящуюся дорогу по морю, а лежащий внизу городок и пароходы в гавани переговариваются разноцветными огоньками. Может быть, к тому же доносилась музыка из какого-нибудь парка. Около дома маленький фруктовый садик и виноградник. Это уцелело. Нахожу пару груш на деревьях и несколько кистей замечательного винограда. Хочется думать, что жизнь здесь была спокойна и приносила людям радость. Когда-то это теперь будет восстановлено?
Да и не для всех уже это восстановится. Все нарушено физически и морально.
Я со своими ребятами расположился в хорошо меблированной комнатке одного домика с пробитой снарядом крышей. Надолго ли? Этого мы никогда не знаем. Поэтому многие люди не хотят палец о палец ударить, чтобы получше обставить свое существование. Дескать, может, сейчас дальше поедем?
Я же всегда придерживаюсь другого принципа: "Хоть час, да мой". Иногда я, и верно, как будто проигрываю на этом, ибо частенько бывает так: только устроишься получше, а тут приказ ехать дальше, значит, бросай все — и пошел. Но я и это не считаю проигрышем, ибо люблю даже самую эту созидательную процедуру устраивания, да и делов-то всего, если дружно приняться, 3–4 часа.