— Этого я не сказала.
— Значит, ты не против услышать, что ты самая красивая, чудесная, невероятная женщина на свете и я хочу жить с тобой?
На ее лице медленно появлялась улыбка.
— Ты что, пишешь любовный роман? Скажи прямо. Пожалуйста. Я правда хочу, чтобы ты сказал эти слова. Если ты серьезно.
Он открыл было рот, но не смог. Он никогда не говорил этого и сомневался, что скажет. Человек со словарным запасом свыше десяти тысяч слов никак не мог произнести всего лишь три.
Это оказалось трудно.
И вдруг все стало просто. Он почему-то ощутил, что внутри все расцветает, появляется тепло, не имеющее ничего общего с сексом или желанием. Более чистое, глубокое, сильное чувство. Ему было хорошо, голова слегка кружилась. Он чувствовал… уверенность.
Джон вдруг поверил в «жили они долго и счастливо». В божественную чистоту, голубые небеса, детский смех, в долгие прогулки и старение вместе, во всю эту милую чепуху. Циник, который всегда брал верх, произнес: «Ну конечно, ты — Гринч, и сегодня твое сердце стало в три раза больше».
А оптимист, который давно поджидал момент, выскочил с молотком в руках и оставил от циника мокрое место.
— Я люблю тебя, Джейни Престон, — сказал Джон, удивляясь звучности своего голоса. Он расплылся в улыбке, будто деревенщина, и сам это понимал, и ему было все равно. — Черт возьми, женщина, я в тебя влюбился.
Джон и Джейн стояли у своих велосипедов и смотрели, как взлетает вертолет президента.
— Жаль, что я его не увидела. Я не согласна с его политикой, но он президент, и это своего рода исторический визит. — Джейн приложила руку козырьком ко лбу и наблюдала, как огромный вертолет развернулся над океаном и полетел в сторону Филадельфии, где президент произнесет трехчасовую речь в «Индепенденс-холле».
— Это как футбол, дорогая. Если стоишь дальше пятидесяти ярдов, то лучше смотреть его дома, по телевизору.
— Наверное, — ответила она, улыбаясь. Этим утром она много улыбалась. — Ив одиннадцать всегда показывают фильм.
— Точно. Или «Прямой эфир в шесть», если только наш Джим не пустит свой сюжет.
— Думаешь, он появится в пятницу?
Джон кивнул, садясь на велосипед, и они покатили вниз по песчаной дороге, огибающей пляж.
— Ему просто нечем больше заняться. Куда мы едем?
Джейн посмотрела на него через плечо. Он выглядел таким привлекательным. Самый большой велосипед из проката «Конгресс-Холла» казался крошечным по сравнению с ним.
— Я хочу посмотреть Дувоп и классические мотели в стиле Майами-Бич в Уайлдвуде, но это слишком далеко для велосипедной прогулки.
— Ду — что? — Джон остановился на перекрестке рядом с ней. — Что это за штука?
— Попробую вспомнить, как написано в путеводителе. Итак. Дувоп расположен в Уайлдвуде, это памятник поп-культуры и архитектуры пятидесятых.
— Пятидесятых? В пятидесятых была архитектура? Я думал, тогда были только коробки, поставленные на другие коробки…
Джейн посмотрела вперед, увидела знак, который искала, и покатила к тропинке.
— Как много вы знаете, профессор. Комплекс ООН построили в пятидесятых.
— Я пас, — Джон подъехал к ней, поставил ногу на дорожку и потер колено — он постоянно ударялся коленями об руль.
— Фрэнк Ллойд Райт[24] творил в пятидесятых.
— Снова пас, — Джон опустил подпорку велосипеда и отошел от него. — Я люблю камень, кирпич, резное дерево, водосточные трубы и башенки. И плющ.
— Ты живешь в старинном доме?
— Нет, в куче коробок, приставленных к склону горы.
Джейн тоже опустила подпорку, и они пошли по тропинке.
— Почему? Ты же не любишь современную архитектуру.
Он взял ее за руку. Его руки были такие большие, что ей пришлось ухватиться за его безымянный палец, чтобы держаться поудобнее.
— Я не знаю. Там красивый вид. Я люблю такие. Но знаешь что? Я вдруг понял, что у меня совсем мало соседей, и все далеко. Подъезд к дому слишком крутой, и я не могу поставить там баскетбольную корзину. И вообще ни одного ровного места, так что брусья и лесенки тоже отпадают. Нет. Этот дом не подходит. Там останется тетушка Мэрион, если ты не захочешь, чтобы она жила с нами, хотя ты наверняка ее полюбишь. Она тебя точно полюбит.
