И Тимофей сунул рубль в рот, под язык. Серебро оказалось сладким на вкус, и он стал жадно глотать слюну.
“Что твой турецкий султан, который пьет золото да драгоценные каменья”, — подумал Тимофей.
Он перешел копать на другое место, чтобы гуменщик не догадался увязать с ним пропажу серебряного рубля и перевернутые камни. Вдова кильтера, которая искала чуму в поленнице, обратилась к Тимофею:
— Ну, Тимофей, ты так ничего и не нашел?
Тимофей, посасывая монету, помотал головой.
Зимний день миновал быстро. Пока ничего найти не удалось. Люди были целый день не евши, устали, но страх заставлял их копать и ворошить все быстрее, все суматошнее. Чумы не было нигде.
Когда уже совсем стемнело, гуменщик велел всем вернуться в ригу.
— Искать больше некогда, — сказал он. — Теперь пришло ее время, она может заявиться в любой миг. Не повезло нам, чума оказалась хитрее.
— Так всем нам теперь конец? — спросила жена амбарщика Малл и расплакалась.
Многие последовали ее примеру, а кубьяс Ханс тем временем принял решение. Он победит чуму, порешит ее ценой собственной жизни. В тот момент, когда чума войдет в ригу, он набросится на нее и вместе с ней кинется в горящую печь. Огонь убивает хвори, это всем известно, вопрос только в том, как сунуть хворь в огонь. Ханс решил принести себя в жертву — не из-за односельчан, а для того, чтобы спасти жизнь барышни из поместья.
Это решение заставило его содрогнуться, руки-ноги его похолодели при мысли о жуткой смерти в огне. Но он был тверд в своем решении, так что с легкой завистью оглядел собравшихся, ведь только благодаря его самоотверженности они обойдутся без единой жертвы. Это все-таки немножко, нет, это чудовищно несправедливо, но что поделаешь, ведь никто из них не любит барышню, и никому в голову не придет принести жертву. Он склонился к плачущей Лийне и прошептал ей на ухо:
— Не плачь! Ты не умрешь! Вот увидишь, вы все спасетесь!
Лийна удивленно взглянула на Ханса и спросила, всхлипывая:
— Откуда ты знаешь, что мы останемся жить?
Кубьяс с горькой усмешкой ответил:
—Тыостанешься жить — не мы с тобой.
Больше он не стал ничего объяснять, а Лийна попыталась осмыслить его слова, и их потаенный смысл показался ей ужасным. Она посмотрела на Ханса, вспомнила, как он стоял ночью там, в барском саду, в глазах удивительный блеск, — и он показался ей еще более необычным, еще более странным, чем тогда, когда бормотал о своей любви.
Лийна робко протянула руку и коснулась пальцев Ханса. Тот ничего не заметил. В ту минуту он думал только о своем решении, и ком встал у него в горле, когда он представил себя обуглившимся, как картофельный клубень в костре на Иванову ночь.
“Я и вправду принесу большую жертву, — думал он. — Во имя нее. Я люблю вас, барышня! Если б вы знали, как я вас люблю!”
Размышлял и гуменщик. Амбарщик подошел к нему и спросил:
— А нельзя ли послать на поиски чумы домовиков?
— Нет, — ответил вместо гуменщика его домовик езеп. — Мы не можем вам помочь. С чумой вы, люди, должны совладать сами. Или помереть.
— Это почему же? — рассердился амбарщик. — Почему это вы не можете ничего поделать с чумой? Она ведь такая же нечисть, как и вы, все вы Старому черту служите!
— Чума никакого отношения к Старому черту не имеет, и в преисподней она никогда не бывала, — объяснил езеп. — Старик и сам боится чумы, потому что она сама себе хозяйка и творит, что вздумает. Чума никого не слушает, и пощады от нее никто не жди. Ей на земле воля вольная.
— Будь она проклята! — выругался амбарщик, сел в углу на пол и прикрыл лицо шляпой.
Гуменщик додумал свои думы, постучал трубкой об стол, и все притихли. Он уже открыл было рот, готовясь заговорить, как взгляд его вдруг упал на одного из стоящих. И тогда Сандер-гуменщик смолк, потому что увидел, как отставной солдат Тимофей вдруг почернел лицом, захрипел и со стоном упал как подкошенный; изо рта Тимофея выкатилась серебряная монета, которая тотчас превратилась в огромную белую свинью, преспокойно направившуюся к очагу.
Гуменщик знал, что говорить больше не о чем. Чума была тут.
Свинья подошла к гуменщику и, осклабясь, заявила:
