— Следуя вашей логике, человеческие боги были кровожадными, поскольку таковыми их хотела видеть паства?
— Аллилуйя! — воскликнул Вбокданов. — Именно так! Пробки в потолок!
— То есть, когда, скажем, на смену добряку Кецалькоатлю у майя явился свирепый палач Тескатлипока, в действительности — это самих индейцев обуял психоз с суицидальным уклоном, и им захотелось кровавой резни, выразившейся в массовых жертвоприношениях в угоду воображаемому богу?
— Вы делаете поразительные успехи, сэр Перси, — доктор с воодушевлением потер ладони. — Видишь, Эльза, каков молодец, далеко не так безнадежен, как Вывих, который только корчит из себя буддиста, а понимает — не больше заштатного православного попа, то есть — практически ничего, думая лишь о том, где бы на дармовщинку тяпнуть водки, закусив квашеной капустой…
— Полегче на поворотах, фраерок, — проворчал Гуру, не отрывая лба от стола.
— Что я вам говорил? — ухмыльнулся Вбокданов. — Только не грешите на майя, сэр Перси, приписывая им чрезмерную жестокость, свидетельствующую о генетической порочности или чем-то вроде того. Скорее, тут, как и во всех аналогичных случаях географической изоляции, мы имеем дело с особенностями саморегулирования биологической популяции. Это явление еще слабо изучено, но широко известно в научных кругах. Когда кошка оказывается не в состоянии прокормить свое потомство, она поедает котят…
Вопреки алкоголю, я прекрасно понял, куда он клонит.
— То есть, никакого Иисуса, как такового не было, просто человечество ощутило настоятельную потребность сострадать и сопереживать?
— Именно, — подтвердил Вбокданов.
— Всякая религия — труположество и опиум для народа! — вставил Шпырев, не поднимая головы. Я разумеется, вскинул свою, чтобы поглядеть, чем они там заняты с Генри, и обомлел, увидев в руках у сына зловещего вида пистолет с длинным хищным стволом, в котором немедленно узнал детище оружейных заводов Пауля Маузера. Всполошился, естественно, и тут же успокоился, разобравшись в ситуации. Подумать только, товарищ Шпырев хвастался своим пистолетом, как один соседский мальчишка другому…
— Видал? — приговаривал Ян Оттович, глядя на свой Маузер умиленными глазами роженицы, разглядывающей долгожданное дитя, только-только омытое акушерками от крови и околоплодных вод. — Никогда с ним не расстаюсь. Сам товарищ Дзержинский мне его подарил, великий борец за правое дело, можно сказать, чистый рыцарь пролетарской революции. Человек с большим и горячим сердцем, сынок, которое у него колотится нещадно за каждого из нас. И за тебя с твоим батяней — в том числе, вообще, за каждого честного труженика. Даже за тех дикарей, к которым мы плывем, чтобы бескорыстно подарить им светоч марксизма. А теперь погляди, что на ствольной коробке написано, а? Ты вслух читай, так чтобы все услышали…
Я не сомневался, Генри не затруднит разобрать сделанную на кириллице надпись. В парижском интернате месье Эдмона Демолена, где наш мальчик прожил много лет, язык Достоевского изучали наряду с языком Шекспира. Я сам побеспокоился об этом, поставив вопрос ребром перед учителями, когда мы обсуждали программу обучения. Иначе и быть не могло, раз уж его матушка — наполовину русская…
— Товарищу Шпыреву, доблестному марксистскому первопроходцу Амазонии, — прочел Генри.
— Видишь, доблестному первопроходцу, — повторил начальник экспедиции растроганно, и на его грубом скуластом лице отразилось такое блаженство, что я, помимо воли, улыбнулся. — Ты понял, да?
Признаться, меня, как офицера, всегда коробило при виде распоясавшихся нижних чинов, а товарищ начальник экспедиции, раскрасневшийся после пьянки, выглядел классической иллюстрацией изрядно захмелевшего фельдфебеля, хоть бери, заноси в дисциплинарный устав. Его неряшливая матросская тужурка висела на спинке стула, старая, полинявшая после множества стирок моряцкая тельняшка сидела в облипочку, подчеркивая бугристые мышцы. Через правое плечо была переброшена видавшая виды кожаная портупея, служившая Шпыреву, чтобы таскать продолговатую деревянную кобуру от пистолета, изготовленного немецкими оружейниками, но не прижившегося в Германии. Зато, так полюбившегося мраксистам на поприще бескомпромиссной войны за всеобщее равенство, объявленной ими эксплуататорским классам, что его прозвали в их честь — Боло-маузером. Пронеслась шальная мысль:
