— Это сказано в Книге? — на всякий случай полюбопытствовал Чернов: уж больно витиевато стал выражаться Кармель.
— Нет, это я сам сказал, — ничуть не удивившись вопросу, ответил Кармель.
Похоже было, что за годы общения с Книгой он стал путать «божественный стиль» с бытовым, а может, так и полагалось Хранителю, может, именно Книга предписывала ему (и всем им) выражаться высоким стилем, держа тем самым подотчётный народ в уважении и трепете. Хотя бы в отсутствие Царя.
Очень Чернову хотелось одним глазком посмотреть на Книгу: толста небось, если вообще одна. Вряд ли одна. Столько событий в рукописном виде — это ж Александрийская библиотека прямо!.. Но насчёт посмотреть — это потом, это успеется, если получится, а пока следовало узнать истоки нового Пути. Где он там, в Книге, заложен?
— Итак, вы с Книгой — здесь, а ваш народ — там и без Книги. Беда.
— Беда, — согласился Кармель.
— Может, и нет уже его, вашего народа?
— Есть, — на сей раз не согласился Кармель. — В Книге сказано: «И когда вернётся Бегун, он сделает так, что народ Гананский вновь обретёт свою Книгу, которую много солнц и много лун станут хранить спасённые Бегуном. И это будет ещё один Путь из положенных Сущим Бегуну во все времена». Ты вернулся, Бегун, ты сам видишь, что вернулся. Это ясно хотя бы потому, что ты — здесь и ничего не помнишь о прошлых своих Путях. Время идёт, Бегун. Сущий терпит, когда время тратится зря. Ищи Путь.
— Прямо сейчас? — не утерпел Чернов, съязвил. Но Кармель не услышал иронии.
— У тебя есть сорок восходов и сорок закатов. Это и мало и много. Откуда кто знает, когда ты найдёшь его. Вдруг — завтра? Но и через сорок дней — тоже будет хорошо.
— А если не успею?
Кармель встал и с изумлением взглянул на Чернова. Только и воскликнул:
— Ты?! — И в этом местоимении-вскрике было всё — от неверия до уверенности, от ужаса до восторга. И уже обычно, приземлённо и без почтения: — Не говори глупостей. Ты сыт? — Чернов кивнул. — Тогда пойдём. Ты должен пройти по городу. Тебя должны увидеть все.
— Я устал, — попробовал сопротивляться Чернов. — И потом: меня уже все видели, когда я вбегал в город.
Ему страшно не хотелось идти сквозь взгляды, которые протыкают насквозь. Если искать подходящее сравнение, то уместно такое: идти с караваем хлеба сквозь толпу голодающих. Что случится с идущим? То-то и оно… И это при том, то жители городка голодали уже три века без малого.
— То — другое, — терпеливо сказал Кармель. — Тогда мы не знали точно: Бегун ты или нет. А теперь знаем. Двенадцать поколений назад ты сначала тоже просто вбежал и пришёл к Хранителю. А потом прошёл по Вефилю и заглянул каждому горожанину в глаза. В Книге сказано: «И взял силу у каждого, и выросла его сила многократно»… Они ждут, чтобы отдать тебе силу, иначе ты не найдёшь Пути.
Солнце валилось за красные горы и само было красным — закатным. Чернов любил это время дня, когда часто сама собою приходит и уходит мимолётная лёгкая грусть — даже если всё у тебя в порядке, всё тип-топ. Вполне осеннее чувство — унылая пора, Пушкин… А Чернову оно сейчас подходило особенно: человек, потерявший своё время и свой мир и обретший взамен сомнительную миссию спасителя иных людей, тоже потерявших и время и мир, — что б такому человеку не загрустить, хотя бы и мимолётно? Всё у него не в порядке и не тип-топ…
А «иные люди» ждали от него подвига, о котором он — ни малейшего представления!
Вот они, «иные», такие же, как он, даже одеты теперь так же, стоят и смотрят на него. Ни вполне уместной к случаю надежды в глазах, ни возможной благодарности за готовность к подвигу — неподвижные, мёртвые взгляды… Аж холодок по спине пробежал.
Кармель почти насильно, под руку вёл Чернова вдоль застывшей людской стены, и Чернов невольно начал ловить эти взгляды, всматриваться в глаза, в глубину… Что там Кармель рассказывал о силе Царей, которая накрывает защитным колпаком города? Вот она — Сила, и никакие Цари не перекроют её своей, потому что Чернов явственно и вдруг ощутил, что пропадает. Или нет, не он сам пропадает — скорее, мир вокруг него съёживается до размеров горошины и отражается этой горошиной в глазах каждого из смотрящих. Впрочем, всё это, как говаривал не царь, но принц, тоже не шваль придорожная, «слова, слова, слова». А на деле Чернов, если бы не утерял временно способность здраво рассуждать, мог бы назвать эту силу силой притяжения — в буквальном смысле слова. Потом он так и назовёт её, оценив эффект со стороны, а пока он, вглядываясь в очередную пару чёрных или синих (других не встретил) глаз, чувствовал, что всякий раз его словно втягивают в какую-то пучину без дна и стен, держат его там — только миг!
