Но что характерно: он уже не испытывал тех сомнений мужчины-прагматика, мужчины-реалиста, что всё же одолевали его — и законно, справедливо! — вчерашним днём. Провал сквозь дырку в пространстве-времени (далее, для экономии места и времени — ПВ), явление в затерянный в этом ПВ город Вефиль, обнаружение себя на иконе в Храме в качестве национального героя «иных людей», обретение Миссии (опять с прописной!..) — всё это, законно и справедливо заставлявшее вчера сомневаться в реальности происходящего, сегодня ощущалось естественным и даже не слишком обременительным.
Найти Путь? Да на раз! Вот только ещё молочка бы…
Чернов напялил кроссовки на босу ногу, вышел из комнаты, обнаружил за ней другую — ту, где они сидели с Кармелем после давешнего судьбоносного визита в Храм, никого там не застал, толкнул входную дверь и очутился на улице.
Солнце торчало невысоко на востоке. Был бы рядом Кармель — сказал бы, сколько минуло времени после восхода. Но Кармеля не было, и никого на улице не было, поэтому Чернов не стал возвращаться в дом и искать там молоко, а направил кроссовки к Храму, дорога, помнил, короткая.
У выхода на площадь ему подвернулся босоногий ребятёнок лет семи-восьми, затормозил стремительный бег, ойкнул совсем по-русски, сунул указательный палец в рот и уставился на Чернова. Причём уставился не так, как все — и дети в том числе, — вчера, неподвижно и мертво, а вполне живо и с любопытством невероятным. В синих глазёнках его (что за людская порода: смуглые, черноволосые и — синеглазые?) не было ни капли испуга, хотя клиент перед ним стоял вполне мифический. Из Книги Пути — здрасьте вам. Как если бы уже упомянутой соседской (по Москве) девочке явился бы на Сокольническом валу… кто?.. ну, например, дедушка Ленин. Или нет, этого дедушку московские детишки уже не знают. А какого знают?.. Чернов с весёлым ужасом мгновенно сообразил, что нет нынче такого исторического дедушки, которого знали бы в лицо московские детишки. Если и сравнивать с кем-то мифологического Бегуна, то разве что с Микки-Маусом, Бивесом и Бадхэдом или кодлой каких-нибудь идиотов телепузиков.
— Чего тебе? — спросил Чернов у «иного» пацанёнка.
Ну любил он давать предметам и явлениям собственные названия: «сладкий взрыв» там или вот теперь — «иные люди». Привычка у него такая — вполне, кстати, лингвистическая, от специальности происходящая.
Пацанёнок вынул палец изо рта и поинтересовался:
— Ты ищешь Путь, Бегун?
— Пока нет, — умерил торопыгу Чернов. — Я ищу Хранителя и ещё — где бы молока попить…
Он назвал молоко на иврите — халав, но пацанёнок понял.
— Пойдём к нам. У нас есть, много, — уверенно взял Чернова за руку.
— Постой, — притормозил его Чернов, — скажи, где твои родители?
— Мама в доме, делает гдэвер. А отец ушёл в горы — к овцам, к козам.
Стало понятно, почему молоко и творог в городе имелось, а животных Чернов не видел. И ещё: молоко, оставленное Кармелем, оказалось козьим. Уже приятно, что не верблюжьим. Что такое гдэвер, который делает мать, Чернов не понял, но выяснять не стал: делает и делает, пусть её. И в речи Кармеля проскакивали непонятные ему слова, но раз они не мешали воспринимать общий смысл, Чернов не беспокоился. И ещё подсознательно не хотел пока спрашивать. Он — Бегун, двенадцать поколений назад он разговаривал с «иными», и все понимали друг друга. Будет случай — он поинтересуется: как понимали? Общим ли был язык? И коли в чём-то различным, то получит законное право — не знать. Право не помнить к языку, по мнению Чернова, не относилось. Лучше перебдеть, считал он.
Только он собрался было пойти за мальчишкой, как сзади окликнули:
— Бегун, ты куда?
Оглянулся. На площади стоял Кармель, смотрел на парочку, улыбался.
— В гости, — объяснил Чернов.
А мальчишка затараторил:
— Он ещё не ищет Пути, Хранитель. Он просто так гуляет. Он хочет молока и спрашивал меня о том, где мать и отец.
То ли мальчишка был обыкновенным стукачком, которых во времена детства Чернова били нещадно, то ли Хранителю полагалось сообщать всё. Даже полную бытовую фигню — про молоко.
— Подожди… — Кармель подошёл к Чернову и положил ему на лоб ладонь.
