В его голосе слышались боль, обида и незлобивая ирония — мол, кому ты, земеля, очки хочешь втереть?
— Это точно, — подтвердил Песцов. «Правду говорить легко и приятно…». — Не Серёга. Семён. Прости, брат, и пойми. Музе привет передавай.
На кухне профессор Наливайко варил кашу Шерхану.
О, это был далеко не супчик из магазинного концентрата, которым собирались продовольствоваться двуногие. И не новомодный сухой корм, якобы содержащий всё необходимое и достаточное для собачьего благополучия. Василий Петрович торжественно смешивал разные крупы, добавлял фарш, крошил морковку и репу, подливал растительное масло… Как-то раз, подвозя на «Уазике» знакомого ветеринара, он решил заодно проконсультироваться, правильный ли получается харч. На середине кулинарного описания ветеринар стал захлёбываться слюной и потребовал высадить его около пышечной, так что профессионального вердикта Наливайко так и не получил.
Рядом шуршали грабли и раздавалось громкое пение. Это исполнял приказ «товарища Сергея» лишённый шкуры медведь. Грех жаловаться, Ганс Потапович Опопельбаум вкалывал за троих, но вот репертуар был достоин музыкального автомата, в котором заклинило пластинку всего-то с тремя песнями. Утро красит нежным светом. Человек проходит как хозяин. Партия — наш рулевой. И вот так — виток за витком. Сначала это забавляло, но к исходу второго часа уже хотелось повеситься.
— Эх, хорошо поёт, — расплылся Песцов. — Надо будет ещё ондатру поймать…
— Коммуняка проклятый, — страдальчески поморщилась Бьянка. — Неужели это мне за то, что попросила по ночам страшным голосом не реветь?
— На диете из крыс и не такое запеть можно, — мстительно произнесла Варенцова. — Эй, коллега, ты грибы солёные будешь? Натурпродукт от самой Ерофеевны… А вы, Василий Петрович, идёте уже, наконец? А то баночка кончится, не пеняйте…
— Иду, иду… — Наливайко передвинул вместительный котелок на самый край жара, чтобы каша потихоньку томилась, и подсел за стол. — М-м-м, деликатес… Слушайте, что вообще мы в городе делаем? — Потом оглянулся на Ганса, продолжавшего свой песенный марафон, и закатил глаза. — Господи, ну хоть про зайку и баньку бы спел…
— А что вы хотите, профессор, — с набитым ртом ответил Песцов. — Это же человек-винтик, человек-машина, идеальная опора режима. Были бы все у нас как он, глядишь, и пришли бы уже в коммунистическое далёко. С такими вот песнями. В едином порыве. Помните небось, чего от нас всегда в идеале хотели?
— Ну, не знаю, как там винтики и заклёпки, — облизала ложку Бьянка, — только в бытность свою ликантропом Опопельбаум нравился мне не в пример больше. По крайней мере, тихий был. Похоже, немецкий вервольф по сравнению с русским оборотнем просто беленький и пушистый. И почему у коммунистов всё всегда через задницу? Даже прикладная магия…
— Зато мы делали ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы были впереди планеты всей,[141] — бодро продекламировал бывший коммунист Наливайко. — Да ладно вам, милочка. Жизнь хороша…
Он не лукавил. В данный момент он действительно так полагал. Неисповедимы пути вдохновения — ещё вчера посреди пещёрских лесов его осенила «поистине чудесная», как утраченное доказательство теоремы Ферма, научная мысль. Такая, что впору хоть угонять самолёт и мчаться к барону Мак-Гирсу — немедленно запускать установку и проверять ход своих рассуждений. Может, Василий Петрович именно так бы и поступил, да только лететь теперь было некуда. Реактор сгорел, а его создатель вознёсся прямиком в ноосферу. Ну да ладно, идею можно предварительно проверить и на бумаге…
— Да, балет… Ваш Нуриев[142] был почти гениален, — покладисто кивнула Бьянка. — Жаль только, больше жаловал не Терпсихору, а Урана…[143] Ой! Не может быть! Ну, слава Аллаху, заткнулся!
Ганс Опопельбаум действительно замер столбом и прекратил петь. Как будто привидение увидал.
— А у медведей-оборотней бывает медвежья болезнь? — тоненько захихикала Бьянка. Потом оглянулась как следует… увидела то же, что и Ганс… и, подобно ему, обратилась в соляной столп.
По тропинке шёл Мгиви. Он нёс осетра. Осётр был, вообще-то, очень средний, пуда этак на два, но Мгиви сиял. И держал усатую рыбину с благоговением — на вытянутых руках.
