Еще в экологариуме жили маленькие ленивцы размером приблизительно с кулак шестилетнего ребенка, с четырьмя присосками на лапах. Бо́льшую часть времени они проводили, прижавшись бархатными телами к стеклу и с тоской вглядываясь куда-то за горизонт, через пески. Потом двое из них разбухли и ходили так недели три. Сначала мы решили, что это какая-то инфекция. Но однажды вечером заметили две кладки белых бархатных шариков, полускрытых низкими листьями пальм. Теперь родители были заняты и уже не тосковали по воле.
Я помню, что в луже, наполовину торча из воды, лежал камень, поросший мхом, который я раньше видел в лесу и мысленно звал горчичным. Однажды мох выпустил щетку белых волосков. Потом в один прекрасный день дети вдруг притащили к экологариуму всех взрослых, до которых смогли добраться. «Смотрите! Ой, па! Па, ма, смотрите!» Волоски отделились и теперь расхаживали у края воды, «шагая» по мягкой влажной почве то одним кончиком, то другим.
Мне нужно было через несколько минут уезжать — предстоял рейс на тау Кита, транспортировка запчастей для двигателей. Но через пять дней, когда я вернулся, волоски успели пустить корни, стали толще и уже начали разворачивать круглые листки лакмусовых лиан. Среди ростков лежала на спине, прижав скрюченные когтистые лапки к сморщенному животу, летучая ящерица. Глаза ее помутнели, как раньше самоцветы хрустальных растений, а крылья, похожие на кусочки целлофана, она отбросила уже давно. Жемчужное горлышко еще пульсировало — и тут же застыло, прямо у меня на глазах. Но перед смертью она успела снести и аккуратно зарыть в ил у воды россыпь красных семян.
Помню, как вернулся домой с другой вахты — в тот раз я занимался техобслуживанием челноков для строителей, монтирующих кольцевую станцию на орбите планеты, которая, в свою очередь, обращалась вокруг Альдебарана. Эта вахта выдалась длинной. Выйдя из посадочного комплекса космопорта, я направился к зарослям высоких растений на краю пляжа. На всем пути вокруг не было ни души.
Я этому был только рад, поскольку вчера хорошо вдарил по банке со строителями, обмывая новую станцию. А утром принял еще две в баре космопорта, чтобы поправиться. Но это никогда не помогает.
Шорох ветвей друг о друга был как лязг цепей. Лучи солнца били в песок и пытались выцарапать мне глаза невыносимым сиянием. Я радовался, что в поселке никого нет, — дети стали бы задавать вопросы, на которые мне не хотелось отвечать, а взрослые подчеркнуто не задавали бы никаких вопросов, что еще хуже.
И вдруг чуть поодаль, у экологариума, закричал ребенок. И опять. Я увидел, что в мою сторону несется Антони — наполовину бежит, наполовину ползет на четвереньках. Он вцепился мне в ногу:
— Ох, па! Па! Почему, па? Ну почему?
Рубашку и ботинки я сбросил на крыльце, но на мне еще оставался комбинезон. Антони вцепился обеими пятернями в мою штанину и не желал отпускать.
— Эй, малой, что случилось?
Когда я наконец взял его на руки, он уткнулся зареванным лицом мне в ключицу:
— Ох, па, па! Он сумашечий, он сума-а-а!
Голос перешел в визг и потонул в рыданиях.
— Кто сумасшедший, а, малыш? Ну скажи своему па.
Я направился к пластиковому сооружению, и Антони всю дорогу держался за мое ухо и плакал.
В одну прозрачную стенку вделали дверцу и заперли на замок с комбинацией из двух цифр, который должен был предотвратить именно то, что сейчас случилось. Антони, видно, подсмотрел комбинацию, когда старшие ребята открывали дверь, а может, просто подобрал.
Один молодой ленивец выбрался из экологариума и прополз по песку фута три.
— Смотри, па! Он меня укусил! Он сумашечий. Па, он меня укусил!
Антони перешел с рыданий на всхлипы и показал мне распухшее синее место на запястье; в середине виднелся полумесяц ранок, похожих на булавочные уколы. Затем нетвердой рукой указал на зверька.
Тот дрожал и ронял кровавую пену с губных заслонок. Он непрестанно и тщетно рыл песок неуклюжими лапками с присосками на концах. Глазки были втянуты внутрь. Вот он упал, дрыгая лапками, попытался встать — дыхание выходило словно из клапана.
— Он не переносит жару, — объяснил я и нагнулся, чтобы поднять зверька.
