Молодых окружили, стоять одному в стороне было неловко, и я тоже подошел с поздравлениями. Как и положено, Алена была в фате, тончайшей, эфемерной, колеблемой дыханием. Подвенечное платье, кружевное, прелестное, крохотное, чуть не доходило до коленей и потому невольно вызывало мысли легкие и непочтительные. Что на свадьбе, как известно, не возбраняется.
Я приложился к ее руке, пробормотал какие-то невнятные слова, а потом внезапно, для самого себя неожиданно, поцеловал Алену. Впервые и как-то не совсем скромно для поздравления — в шею. И тут, к счастью, грянул мендельсоновский марш, распахнулись стеклянные двери, крутобедрые официантки с профессиональной сноровкой кокнули на счастье хрустальный фужер и ловко усыпали паркет там, где предстояло ступить жениху и невесте, алой и белой гвоздикой. И они пошли, тоненькие, стройные, как-то ненатурально высокие из-за своих аршинных платформ, непринужденно пошли и независимо, не смущаясь ни метрдотеля с подносом шампанского, ни сияния старинных люстр, все так и надо, так и должно быть, за ними, слегка выдержав дистанцию, потянулись собравшиеся, получилось целое праздничное шествие на манер демонстрации, только транспарантов не хватало и знамени. Если бы я женился, то не смог бы пригласить и десятой доли гостей из числа родных и знакомых. У меня бы их просто-напросто столько не набралось.
И все… А теперь сиди и слушай Павлика. Внимательнее гляди по сторонам. Все-таки странно оказаться вдруг в категория лиц, которым принято давать наставительные советы, ничуть не стесняясь никаких их достоинств и достижений, поскольку имеется в виду, что в самом главном они свою жизнь позорно и очевидно прошляпили.
— Я, кажется, вообще сегодня многое понял, — сообщил я. — Наверное, по причине свадебной музыки. Страшная вещь. Называется «Кровь, пот и слезы». Без преувеличений действует на все, как говорится, стихии организма и души.
Павлик скорчил иронически-компетентную мину.
— Как же, как же… в курсе дела. У нас в конторе молодежь намостырилась культурно отдыхать. Аппаратура-то казенная, какая только хочешь.
Мы с Павликом вошли в комнату, которая сделалась вроде бы выше и просторнее с тех пор, как после смерти родителей Павлик вывез отсюда допотопный комод из мореного дуба, источенного жучком, и высокую кровать с никелированными шарами. И все же, несмотря на стеллаж и огромный телевизор, здесь витал дух вовсе не теперешнего, не нашего века жилья.
— Ты прав, — согласился я. — Сначала просто обалдение, отключение, затмение. Зато потом ого-го! Реакция обостряется, и многое становится очевидным. Из того, чего раньше не замечал. Например, что молодость прошла.
— Успокойся, — подмигнул мне Павлик, — припасов еще хватает. Нервы сдают, дед, нельзя тебе молодежную музыку слушать. Ты помнишь, лет пятнадцать назад, когда мы пацанами были, юность считалась… ну вроде бы преддверием жизни. Как бы подготовительной стадией — все еще впереди, настоящая жизнь, взрослые дела, свершения, удовольствия, — пока лишь пробная стадия, период предпусковых испытаний, как бы сказать. А теперь сразу пуск! В четырнадцать лет уже не готовятся к жизни, а живут на полную катушку — своя мода, музыка своя, свой мир. Нормальный ход! Знамение времени, пусть неудачник плачет. Помнишь, меня со школьного вечера за американскую пластинку вытурили? «Египтинелла» — буги-вуги. И еще карикатуру похабную в стенгазете намалевали — любитель музыки толстых.
Кухня в этой квартире была не совсем обычная — крохотный закуток без окон и дверей, но очень уютная. На дощатом столе оригинальной конструкции — Павлик сам его вычертил, сколотил и отлакировал — стоял уже пузатый семейный графин с желтеющими заманчиво в прозрачной влаге лимонными корками, и граненые трактирные рюмки теснились тут же, и нехитрая домашняя закуска, о которой вспоминаешь чаще, чем о любых ресторанных разносолах, — квашеная капуста, грибки, сливы, маринованные на дому.
— Минуту подождать можете, сейчас картошка сварится? — не отрываясь от плиты, спросила Татьяна.
Но Павлик был не в настроении ждать.
