– Часто сюда заходишь? – осведомился Фергюсон, поднимая бокал за ее здоровье.
– Я знала, что ты сегодня задержишься допоздна, но все-таки пойдешь домой, ну и решила тебя перехватить по дороге. Хорошо по времени подгадала, правда?
– Да, неплохо, – согласился Фергюсон и добавил, вытирая ладонью пену с губ: – Вкусно. Как день прошел?
– Как обычно – только «скорая» прилетела на всех порах, в больнице полицейские дежурят, а на следующую неделю назначили экстренную терапию стволовыми клетками. Насколько я понимаю, кто-то подорвался.
Она толкнула мужа локтем.
– А вот тебе наверняка есть что рассказать.
– Ты же видела новости. Больше я ничего не могу рассказать.
Айла демонстративно обвела взглядом окрестности.
– Ага, и в этой берлоге у стен есть уши. Фергюсон засмеялся.
– Угу. Прямо отсюда я вижу двух журналистов и одного известного футбольного хулигана.
Айла вздохнула тяжело.
– Адам, пожалуйста! Я спрашиваю не о подробностях. Мне интересно, как ты сам к этому делу относишься.
– Хорошо.
Инспектор вздохнул. Конечно, он был рад повстречать жену, но к радости примешалась и толика раздражения: драгоценные полчаса в одиночестве за пинтой пива накрылись. Что ж, придется мыслить вслух.
– Само место выглядело не так уж страшно. Я видывал аварии страшнее. Причем намного. К тому же всех раненых увезли еще до того, как я приехал. Но само это дело со священником и бомбой – господи Боже!
– Да уж, самое время Господа помянуть. Фергюсон натянуто улыбнулся – попытка жены сострить показалась ему неуместной.
– Прости, – сказала она, – у меня тоже по коже мурашки. Будто возвращаются скверные времена.
Инспектор знал, что она имеет в виду. Скверные времена начались в конце Войн за веру и продолжились во времена последовавших беспорядков – и все это на фоне климатического кризиса. Беда за бедой: правление соци, реставрация, Второе Просвещение. Как и его жена, Фергюсон видел все, а в последнем и принимал активное участие. В то время работа казалась хорошей. Фергюсон совершил тогда много гнусного, искренне считая, что несет благо. Он хотел растереть религиозно озабоченных в порошок. Во Втором Просвещении кристаллизовались ненависть и отвращение, рожденные Войнами за веру. Люди хотели не просто отделить церковь от государства, но изгнать ее из политики и вообще из общественной жизни.
Падение религиозных учреждений произошло быстрее, чем падение коммунизма. После десятилетий воодушевления фанатиков и благословения терроризма, фундаментализма, апокалиптических войн, креационизма, отрицания изменений климата, подавления женщин, нищеты, невежества и болезней – наступило время расплаты. Так или иначе, секуляризм овладел всеми развитыми странами. Политик, запятнавший себя связью с религиозными организациями, на выборах не имел ни единого шанса. Народ отбросил все без исключения религиозные запреты. Из системы образования было изгнано всякое влияние церкви, и осталось лишь строго светское обучение.
Твердолобые религиозники назвали Второе Просвещение «Великим Отчуждением». Фергюсон считал, что так оно и есть. Он и сам ощущал лишь холодное отчуждение. Он никогда не был религиозным и дело свое делал беспристрастно: с холодной твердой решимостью, с убежденностью, что реформы нужно провести. Большинство поддерживало реформы, меньшинство – активно сопротивлялось, они делали что могли: проводили сидячие забастовки во дворах у воскресных школ, произносили обличительные речи, а иногда устраивали теракты.
Проблему усугубило плачевное состояние государства. Разведку и силовиков презирали и высмеивали, никто им не верил, все ведомства систематически подвергались чисткам. Повсюду запретили пытки, по крайней мере официально, и к их применению относились с отвращением. Потрясенные поражением, урезанные в средствах армии не годились для наведения внутреннего порядка. Вся тяжесть работы легла на обычную полицию.
Бригадам «богоборцев» пришлось столкнуться с волной религиозной реакции. Молодой констебль Фергюсон работал в самой гуще. Он ретиво размахивал дубинкой, проламывался сквозь толпы, чтобы вытащить прямо с амвонов и кафедр мятежных священников и мулл. Он швырял орущих школьников в полицейский фургон, затем разворачивался, лупил дубинкой их родителей и швырял туда же. За два тяжелейших года беспорядков он застрелил в упор троих мужчин и одну женщину и потерял счет тем, кого избил. Тогда уже не было холодных, просчитанных пыток, бытовавших во время Войн за веру. Все держалось на страхе и ярости, так копы выбивали в тюремных камерах признания поколение-два назад.
