Пожарник пошёл туда первый, освещая себе дорогу фонарём, а следом за ним потащились Чиликов и Крошкина. Сразу же за дверью нашли на полу мокрое, совершенно обуглившееся тело мужчины. Чиликов присел на корточки, полез искать сонную артерию, потом долго шарил по чёрной сырой груди фонендоскопом. «Но ведь это… труп», — удивлённо и почти обиженно произнёс Александр Васильевич и поднялся. «Да ну?» — картинно изумился пожарник… И тогда тоже плакала в машине Крошкина, когда поехали назад, — она хлюпала носом, громко сморкалась в мятый платок, а потом этим же платком, влажным от соплей и слёз, тёрла себе глаза, проталкивая его кончик за стёкла очков…
— Ну, что там? — поинтересовалась дежурная сестра Тамара, когда доктор вернулся в ординаторскую и лёг.
— Помер мужик, — ответил Чиликов и махнул рукой.
— Какой мужик? Где живёт?
— В Понюшкино. У него астма была, а может быть и сердце пошаливало… Работал, кажется, сварщиком, надышался дымом… Я жене его объяснил, как теперь всё зарегистрировать, куда сходить, чтобы…
— Погодите: а какой он сам–то?
— Да мужик как мужик…
— Невысокий такой, скуластый, волосы с проседью, и маленькая лысина на макушке намечается, да? Нос с горбинкой? Над правой бровью — небольшой шрам, чуть приметный старый рубчик?..
— Точно. А ты откуда знаешь?
— А жена у него какая?
— Да ничего особенного: крашеная шатенка лет тридцати пяти… или не знаю, кто их разберёт… Когда говорит, слегка кривит рот и губы поджимает, словно сердится, а сама вроде бы и не сердится, просто привычка у неё такая… Часы у них на стене с кукушкой, но кукушка, кажется, сдохла…
Тамара всплеснула руками, запрокинула голову, вскрикнула, что–то попыталась сказать, но это у неё не получилось — задохнулась, закашлялась, заплакала.
— Ты что? — испугался Чиликов. — Тамара…
— Это ж брат мой! Очень он после армии астмой мучался…
— Да может быть и не он вовсе. Что же ты так вот сразу?.. Тамара…
— Он! Чует моё сердце — он, Колька!..
Долго Чиликов отпаивал её валерьянкой и корвалолом, уговаривал, гладил её руки. Усадил в кресло, принёс воды, хотел спросить что–то — но она только отмахнулась, прижала ладони к лицу, забормотала невнятное («Говорила ведь ему, говорила — не слушал, смеялся, отшучивался…»), вздрагивая всем телом и качая головой. А когда, наконец, затихла, Чиликов спросил:
— А где же старуха?
— Какая старуха?
— Ну, такая… тощая, как ведьма, скрюченная…
— Так ведь нету у нас таких…
— Может быть, санитарка какая?
— Ночью у нас здесь откуда взяться санитарке?
— Или к кому–нибудь родственница приходила? Заблудилась, пошла искать выход, вошла не в ту дверь…
— Это ночью–то?.. Да я всё равно знала бы об этом…
«Час от часу не легче, — подумал Чиликов. — Померещилось мне, что ли?»
— Знаешь, Томка, — озадаченно сказал он, — вижу её — вот как тебя сейчас. Стоит в двери и смотрит. И молчит…
— О господи! — испугалась медсестра. — Да кто же это? Когда это было?
— Минут за сорок до вызова в Понюшкино… Ч-чёрт! не приснилась же она мне, в самом–то деле?!
— Ну, не знаю…
— Мы приехали в Понюшкино, а там нам сказали, что он… ну, твой брат… умер час назад…
— Боже! — схватилась за сердце Тамара.
— Вот я и думаю: что за старуха такая? К кому она приходила минут за сорок до вызова?..
