– Отправиться в Зофию! – Мойше Бромберг впервые потерял хладнокровие. – На такой риск нельзя идти!
– Мойше, это война. Люди повсюду рискуют. Вдруг Давид невольно улыбнулся Матушеку.
– Капитан, я вам помогу, – спокойно сказал он. – В чем заключается ваш план?
Брунек заговорил шепотом, и все в пещере подались вперед.
– К западу от Люблина оба берега Вислы соединяет большой мост. Для нацистов он очень важен. Я предлагаю взорвать этот мост, когда через него пойдет поезд с боеприпасами.
– Поезд с боеприпасами? – Да.
– Тогда нас всех разнесет на куски.
– Нет, Мойше. Я не так это задумал. Послушайте, эти поезда охраняются, и немцы всегда проверяют мост, прежде чем поезда переезжают через него. Я сам наблюдал, как охрана идет по мосту и проверяет, не заложена ли взрывчатка. Поезду приходится стоять пять-десять минут, прежде чем двинуться дальше.
– В таком случае, – сказал Мойше, – у нас нет надежды взорвать этот мост.
– Я не собираюсь закладывать взрывчатку в сам мост. Я хочу заложить ее в поезд.
– Что?! – выпалил Давид. – Это невозможно! На этих поездах полным-полно солдат. Никто не сможет подобраться к поезду, не говоря уже о том, чтобы заложить нитроглицерин! Вас сразу засекут!
– Нет, вы ошибаетесь, мой юный друг. – Брунек одарил всех улыбкой. – Нам это удастся. У меня есть план, как сделаться невидимым.
Ян Шукальский сидел на высоком стуле с подголовником и смотрел, как в камине пляшут языки пламени. Он сцепил пальцы и подпер ими подбородок. В доме было тихо, Катарина и мальчик мирно спали наверху. Когда Ян вернулся домой, они уже легли, и он, взглянув на них, не стал их беспокоить.
«Сколько еще они смогут наслаждаться таким покоем?» – с тревогой подумал он.
Вдруг огонь в камине стал потрескивать сильнее, подняв облако искр, и прервал раздумья Яна. Он опустил руки и потряс головой. Сейчас он не мог думать ни о жене, ни о ребенке, ни о своем брате, кротком молодом человеке – кавалеристе польской армии во время вторжения 1939 года. Когда улыбающееся лицо Ришарда вот-вот было готово появиться в его воображении, Ян резко поднялся со стула и подошел к камину. Он остановился перед двумя картинами, висевшими над каминной полкой: на одной Иисус Христос, стоявший на коленях в Гефсиманском саду, на другой – польский национальный поэт Адам Мицкевич. В семье Шукальских обе картины пользовались равным статусом.
Тихий стук отвлек его, и он, прихрамывая, пошел открыть входную дверь. На пороге стоял продрогший Вайда и дышал в ладони. Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за поздний приход, и быстро скользнул на теплую лестничную площадку.
– Добрый вечер, Ян, – пробормотал он, отряхиваясь, словно собака, от покрывшего его снега. – Или, точнее, доброе утро?
– Входите, входите, отец. С медицинской точки зрения, я бы сказал, что вам следует выпить.
По дороге к доктору отца Вайда остановили патрульные и продержали на снегу, задавая бесконечные вопросы. Всегда одни и те же вопросы, на которые всегда следовали те же ответы. И, когда ему уже показалось, что его ноги примерзли к снегу, его отпустили. Пиотр Вайда вошел в уютную комнату, сел перед камином и взял предложенный Шукальским стакан с напитком, представлявшим собой подогретую крепкую смесь меда и водки, приправленную корицей и гвоздикой. Хозяин тоже налил себе и опустился на стул с подголовником. Они отпили по изрядному глотку.
Оба некоторое время молчали, глядя на огонь в камине и ожидая, когда подействует алкоголь. Заговорил священник.
– Ян… сегодня у меня на душе тревожно. – Шукальский озабоченно посмотрел на своего друга. Было видно, что тот безумно устал, и его широкая спина согнулась под незримой тяжестью. – Не знаю, с чего начать, – тихо сказал он. – И стоит ли вообще говорить об этом. За двадцать лет работы в костеле, я ни разу не нарушал тайны исповеди и даже никогда не думал, что могу подобное сделать. Но, Ян… – Вайда еще раз приложился к стакану и снова уставился на огонь. – Сегодня вечером я кое-что узнал.
Шукальский потянулся к графину с крепким напитком и снова наполнил стакан друга.
– Пиотр, я знаю, о чем вы говорите. Врачи имеют ту же привилегию общения с пациентами. С моральной и этической точек зрения я обязан не разглашать тему разговора, как и вы не можете раскрыть то, что услышали на исповеди.
