Даже те, кто хорошо знает Париж, редко заходят в парк, который стал моим излюбленным местом для послеполуденного курения. Он совсем небольшой, и, как в любом парижском парке, в нем есть вода и скамейки, а на исходе дня его закрывают на замок. На ограде моего парка висит металлическая доска, сначала я подумал, что на ней какое-то предупреждение или распорядок для посетителей, где указаны часы, когда ворота открыты и закрыты. Но оказалось, что это не так. Хотите – верьте, хотите – нет, но на ней было написано следующее:
Этот парк устроен по образцу парков XVIII века, и его особенность состоит в звуковом эффекте, который он производит. Так же как в старинном парке, взятом за образец, здесь посажены деревья, привлекающие определенные виды певчих птиц, и, таким образом, создатели парка имели возможность скомпоновать своеобразный хор, который имеет постоянный репертуар.
Итак, парк оказался чем-то вроде живого музыкального аттракциона. Хотя я внимательно ознакомился с текстом на доске, я и до этого, и после приходил сюда просто выкурить трубку, а вовсе не слушать пение птиц. Трубка здесь имела какой-то особый вкус, который мне очень нравился. Потому что, точно так же как бывают дни, когда трубка не раскуривается, бывают и места, в которых трубка пахнет лучше и доставляет большее удовольствие, чем где-нибудь еще. Это, кстати, относится и к женщинам. Так что всегда, когда у меня была такая возможность, я в пять часов пополудни сидел возле воды в этом парке и курил. Разумеется, при этом я невольно слушал, а точнее, слышал птиц. Казалось, что они действительно каждый день поют одну и ту же песню и что здесь постоянно собирается один и тот же птичий хор. Однажды я внимательнее прислушался к их пению, и тут у меня чуть не выпала трубка изо рта. Я совершенно явственно расслышал, что птицы вполне определенно высвистывают: «Сенткруа!»
Я изумился и сначала подумал, что птицы произносят «святой крест», и объяснил себе это тем, что, по-видимому, деревья, которые их привлекают, посадил в давние времена очень набожный человек, способствовавший этим тому, что птицы теперь возвещают всему свету то, что имела в виду его вера. Но этого объяснения мне хватило ненадолго. Птицы, перед тем как вполне ясно пропеть «Сенткруа», выводили еще что-то совершенно непонятное.
У меня мурашки забегали по коже, когда я предположил, что это может быть чьим-то именем! Мужским именем! Внимательно вслушавшись и несколько раз проверив свою догадку, я пришел к выводу, что птицы и мне, и всем, кто пришел в этот парк, повторяют, как неразумному и не желающему слушаться несмышленышу, одно и то же: «Сенткруа! Сенткруа! Сенткруа!»
А это действительно была известная в старые времена во Франции фамилия.
«Кто же, черт побери, был этот Сенткруа?» – спросил я самого себя и тут только понял, что птицы загадали мне загадку. Я начал рыться в книгах, потом в Интернете. Но не смог найти ничего подходящего. Этих Сенткруа оказалось слишком много. Тут нужно было знать еще что-нибудь, например точное имя. Но его у меня не было. Я расспросил уже упоминавшегося моего друга Радошевича, который знал всё про всё, что существует под сводом небесным, но он, как всегда, сел в лужу. Так что мне пришлось положиться на себя. Однажды, когда я в очередной раз тщетно вслушивался, как птицы повторяют и повторяют загадочное имя, мне пришло в голову, что трубку чистят и с одной, и с другой стороны, так что, может быть, стоит попытаться начать с другого конца и мое расследование.
И это сразу принесло мне удачу. Я узнал, что тип парка, в котором деревья посажены с умыслом привлекать только определенные виды певчих птиц, возник отнюдь не в XVIII веке, а на сто лет раньше, известно, что где-то после 1676 года в Париже уже имелся «поющий парк». Получалось, что этот парк, в котором повторялось имя Сенткруа и в котором я сейчас курил трубку, имел несколько предшественников. Вероятно, это имя звучало и в тех старинных парках, посаженных в XVII и XVIII столетиях, потому что независимо от того, какое поколение птиц пело, те же деревья, должно быть, и тогда привлекали тех же птиц. Но что делать дальше, я не знал.