Обо всех своих ощущениях она постепенно рассказывала ему. О том, как начинала влюбляться, о том, что чувствовала на лестничной площадке девятого этажа. Он, разумеется, также признался ей во всех своих мыслях и желаниях. Абсолютная, ничем не сдерживаемая откровенность стала с некоторого времени для них естественнейшей потребностью. Возможно, это покажется скучным, но по другому он бы и не смог. Рассказывать о себе все без остатка, а взамен знать о любимой женщине больше, больше, еще больше… Это и есть счастье. По другому он бы спятил. Ведь он был очень ревнив, да-да! Впрочем, не ревнив он был, скорее мнителен, постоянно настроен мыслями на то, что она… она может… Нет! Конечно, он ей верил. Но все-таки… Он жил в нескончаемом ожидании катастрофы, потому что видел разницу цен — себя мужика и себя личности. Он полагал, что высочайший уровень второго вряд ли компенсирует позорную несерьезность первого. Особенно, когда не было рядом ее. К родителям ли она уезжала, на проклятые ли соревнования — в эти дни он погибал. В эти дни он любил ее, как никогда… Но главная пытка была иной. Страх потерять — вот что точило его мнительное «Я». Страх накатывал волной и отступал, моделируя в голове варианты кошмаров на любой вкус. Транспорт, улица, глухие подворотни, темные подъезды — достаточно одной-единственной случайности, и… Что — и? Он не желал досматривать картинки до конца, потому что центральным действующим лицом этих кошмаров являлась она. Его женщина.
«Любить — значит бояться потерять», — часто говорил он ей глубокомысленно и очень по-взрослому, защищая рассудок от всего конкретного. Конечно, до конца он не понимал, что такое «потерять». И тем не менее ожидание катастрофы было, было, было! Никогда эти спазмы не отпускали рассудок, обостряясь в те жуткие мгновения, когда ЕГО ЖЕНЩИНЫ почему-либо не оказывалось рядом. Как, например, сейчас — в страшном запертом институте, дождливой весенней ночью, накануне замечательного праздника…
Она была рядом! Только руку протяни — и касайся пальцами ее горящих щек, гладь ее волосы, прижимай к себе. Вот же она, склонилась над кафедральным столом, опершись локтями. Рядом…
— Сначала надо снять с предохранителя, — сказал он и тронул маленький рычажок, слева над рукояткой. — Как у автомата Калашникова, мы его в школе проходили.
— А сзади что? — спросила она.
— Это курок, я знаю, его взводят. Читала, как в романах пишут? Боб взвел курок и нажал на спусковой крючок. Ну-ка… — Игорь попробовал сдвинуть рифленую штучку, плотно сидевшую в затылочной части оружия. Безрезультатно.
— Я же говорил! А если нажать на предохранитель…
— Осторожно! — закричала она, отшатнувшись.
— Да тихо ты. Не видишь, я же обойму вытащил.
Действительно, обойма покоилась на столе. А пистолет чернел на мужской ладони, делая ситуацию романтичной до неприличия. Остатки еды были предусмотрительно брошены в тумбочку, поэтому изучению ценной находки ничто не мешало. Кроме разве тьмы, неподвижно висящей вокруг. И еще, пожалуй, кроме остатков пережитого ужаса. Игорь впервые держал в руках подобное. Неповторимое ощущение, на всю жизнь — как первый поцелуй. Изделие было на удивление удобным, будто специально изготовленным под его размеры, оно лежало покорно, молча.
— О! — обрадовался Игорь, опустив рычажок предохранителя вниз. — Смотри, теперь с курком, кажется, все в порядке.
Взял обойму, аккуратно засунул ее обратно и прицелился в раскрытую форточку — в затянутое дождем небо.
— Что ты делаешь? — удивилась Жанна.
— Ба-бах, — предупредил он, — спокойно, затки уши, — и сделал движение указательным пальцем.
Ничего. Щелчок. И все.
— Дурак! — взвизгнула она. — А если бы!.. Если бы!..
— С патронами почему-то не получается, — расстроился он. — Странно… — попытался заглянуть в пустую рукоятку, поймав в нее свет дворового фонаря. — Может, сломался?
— Дурак, — повторила Жанна, — нашел игрушку.
— Нам надо иметь оружие, правда? — нервно объяснил он. — Мало ли что. Ты не бойся, в проходной не услышат, у них окна на проспект, а эти типы с трупом уехали, сама же сказала.
