Дороже этой женщины ничего в жизни не было. Да, существовали рукописи, написанные и еще не написанные, но они становились самым дорогим, лишь когда эта женщина была рядом. Когда же ее почему-либо не было рядом, уровни ценностей мгновенно менялись местами. Мать, брат, прочие детали окружающего мира уходили на третий уровень. Рукописи теряли обычную святость, опускаясь на уровень за номером два, вместе с тоскливыми фантазиями о литературной славе и горькой уверенностью в несправедливости бытия. А на первое место вырывалась она, загораживая собой все. Например, когда она уезжала в свой провинциальный городок, к мамочке с папочкой. Или когда ночевала на своей Гражданке, в квартире у тетки, или когда отбывала на соревнования защищать спортивную честь родного института… Она родилась и выросла в Области. Но в душе, конечно, была петербурженкой. О, загадочная петербургская душа. Сколько сладости, сколько ностальгических соплей в этом словосочетании! Впрочем, наверное — да. Наверное, есть нечто. Иначе как объяснить, что она обратила внимание на такого мужчину, неуклюжего, неплечистого, ну абсолютно не мужиковидного? Без нормального жилья, без денег, без ясных перспектив. Его талант? А что талант — пыль, отсутствие быта, хи-хи за спиной. Причем, не просто обратила внимание, а влюбилась, как девчонка. Хотя ей, между прочим, уже двадцать три — возраст, когда пора начать относиться к жизни серьезно. Совершенно очевидно, что она двигалась по жизни, несомая инерционными силами — пока наконец не наткнулась на него. Так получилось, вот и все. Случайность, придуманная кем-то Высшим.
Он остался работать в институте, на кафедре. Он благополучно превратился в нищего инженера, обретя пятерых начальников сразу. Начальники толкались, мешали друг другу, поэтому он существовал вполне спокойно, незаметно и мирно. Творил на радость благодарным потомкам. Иногда, правда, приходилось что-нибудь делать по работе, например, сопровождать занятия, помогая студентам общаться с лабораторными макетами. Или писать глупые косноязычные методички. Он прекрасно влился в коллектив: всерьез его не воспринимал ни мужской пол, ни женский — то есть опять же никто не мешал жить. А что может быть важнее? Пусть ругают власть, изощряясь в поисках новых проклятий, пусть меряют свои шмотки, пусть меняются глянцевыми журналами. Пусть с умилением рассказывают о своих детях, слушая только себя, пусть стервенеют, деля спонсорские деньги… Все это болталось где-то рядом, как пластиковые стаканчики у набережной реки Мойка, не причиняя каких-либо неудобств.
И была на кафедре лаборантка, предусмотренная штатным расписанием для вытирания пыли с макетов. Вот такой сюжет, такая мелодрама со счастливым концом…
Он просто удивил ее тоской в глазах, сочетавшейся с постоянной болезненной веселостью, вечными шутками не к месту. Затем она вдруг поняла, что нет ничего привлекательнее тощих длинных мужчин. И поползли метастазы интереса, и с единственным в мире человеком она прекратила общаться в стиле утонченного петербургского хамства, потому что этот человек так разительно отличался от остальных топающих по жизни самцов, что не ответить на его тоскливые взгляды было крайней степенью жестокости… Он же, сколько себя помнил, всегда в кого-нибудь влюблялся. В школе, в институте. Даже в детском саду. Но вот беда, всерьез его не воспринимали никогда, и поэтому, строя отношения с окружающими его женщинами — в институте, в школе, в детском саду, — он не мог заставить себя переступить пылающую черту. Часто он наблюдал, изнемогая от зависти, как непринужденные мужчины, сокурсники или сослуживцы, касаются женщин — сокурсниц или сослуживиц, — ничего при этом не имея в виду. Возьмут за локоть, обнимут за талию и отпустят — игры взрослых детей. У него не получалось. Только один раз — раньше — ему удалось… но тогда было вино и жаркое лето, кроме того, через месяц его бросили, и было неслыханным везением, что он не успел влюбиться по-настоящему. Иначе не хватило бы ему прошедшего года, чтобы забыть ту, прежнюю. Теперь же… Ухаживал он глупо, мучительно долго. Первый раз взял ее за руку, провожая от метро до «кораблика», где была квартира тетки. На том же самом отрезке пути ровно через неделю обнял за талию и так вел, сгорая от неловкости. Еще через неделю впервые поцеловал, прижав к дверям лифта. Затем процесс провожания стал затягиваться до полуночи, потому что они часами бродили вокруг теткиного дома, торчали в подъезде, а чаще всего поднимались на лифте до девятого этажа, взбирались по крутым ступенькам еще выше, почти до заколоченного хода на крышу, и стояли там, на площадочке возле замороженного окна. В городе была зима, в городе было холодно. А там было жарко. Атмосферу согревала не только батарея парового отопления. Расстегнув друг другу шубы, они соединялись в одно целое и самозабвенно целовались. Смотрели сверху на засыпающую Гражданку, разговаривали, шептались, таились от возвращающихся домой жильцов. Он шарил осмелевшими руками у нее под свитером, пробирался под блузку, сражался с тугими предметами женского туалета. Он растегивал ее джинсы, чтобы взбесившимся пальцам ничто не мешало. Ей было и смешно, и приятно, она словно бы видела их обоих со стороны, но из-за тетки не могла позвать его в квартиру. Тогда она расстегивала джинсы и ему, чтобы хоть немного помочь, чтобы приласкать, выпустить на волю бьющееся там напряжение. Потом вечер менялся на ночь, и он бежал к последнему поезду в метро, поскольку на такси скудного запаса денежных знаков не хватало. Подобное геройство повторялось почти каждый день! Пока наконец она не осознала, что посвятит этому человеку жизнь. Вот так прямо и осознала, в такой истинно петербургской формулировке. После чего их отношения установились окончательно — это свершилось первого февраля, когда тетка легла в больницу…
