– Что ты, княжич, невесел? – спросила она, приблизившись и понизив голос, чтобы никто их не услышал. – У батюшки был? Или он гневается на тебя?
– С чего это ему гневаться?
– Может, тогда дума тяжелая у тебя на сердце? Может, тебе совет мудрый требуется?
– Тебе-то что? – Лютомер даже удивился.
– А может, я помочь тебе хочу? – Она заглядывала ему в глаза и даже подняла руку, словно хотела прикоснуться к плечу, но не посмела.
– Ты? – Лютомер выразительно поднял брови. Так, наверное, удивился тот парень из кощуны, которому простая болотная лягушка предложила себя в жены. – Ты-то чем мне поможешь?
– Чем надо, тем и помогу. Тем самым, что тебе нужно. – Галица то отводила глаза, то снова устремляла на него пристальный, намекающий взгляд. – Тем самым. Я ведь тоже кое-чему научена. Ты не гляди, что я… Ты подумай…
– Белены ты, что ли, объелась? – Лютомер пожал плечами. Только своему задумчивому и рассеянному состоянию он был обязан тем, что вообще стал ее слушать: сейчас ему каждое мелкое происшествие казалось знаком богов. А теперь он опомнился и удивился: уж не от Галицы ли он собирался получить весть из Навного мира? – Несешь сама не знаешь что, и я, дурак, заслушался!
Махнув рукой, он пошел прочь, не считая нужным даже прощаться. Можно, конечно, иной раз заговорить с воротным столбом, в припадке рассеянности приняв за живое существо, но прощаться с ним, осознав свою ошибку, явно ни к чему!
Спускаясь по тропке с пригорка, Лютомер уже не думал о Галице. А она так и стояла, провожая его глазами, и он невольно шевелил лопатками, чувствуя спиной ее взгляд. А она все смотрела, точно хотела навсегда вобрать в душу эту высокую, плечистую фигуру, этот быстрый, легкий, неслышный волчий шаг, этот русый, с сединой, немного свалявшийся хвост волос, так похожий на настоящее волчье «полено».
Он не знает, что сейчас, ничего не заметив, сделал выбор и определил свой жизненный путь далеко вперед. А Галица знает. В последний раз она предлагала ему возможность оказаться на ее стороне. Он отказался, надменный потомок князей и богов. Галица лучше всех знала, как велика его сила на самом деле, и готова была принять его сторону даже против Замилы и своего молочного брата Хвалислава. Лютомер мог дать ей гораздо больше, чем те двое, а она заслужила больше! Но стать ее союзником он не пожелал, а значит, окончательно стал ее врагом. Молодую женщину уже давно мучила противоречивость ее положения: пока Лютомер ничего не знал о ее возможностях, он не обращал на нее внимания, но открыть ему правду означало для нее подвергнуться смертельной опасности. Галица понимала это, но смириться не желала. Она хотела, чтобы старший княжич сам догадался, какого внимания и какого обращения она заслуживает. А не хочет – пусть пеняет на себя.
Ее выбор был сделан. Вернувшись на княжий двор, она поскреблась на половину Замилы. Хозяйка уже собиралась ложиться: не зажигая лучин, в одной нижней рубашке она сидела на лежанке, а Новожилка расчесывала ее длинные, густые, угольно-черные волосы, продернутые кое-где белыми нитями седины.
– Уж прости, матушка, что тревожу тебя! – заговорила Галица, низко кланяясь и по привычке широко улыбаясь. К счастью, в полутьме никто не видел ее глаз. За многие годы Галица научилась улыбаться и кланяться, даже когда совсем не хотелось. Иначе ей было бы трудно выжить среди чужих, где вечное угодничество служило ей почти единственным оружием. – Прости, что тревожу. Позволь поговорить с тобой чуточку. Я надолго не задержу.
– Ну, ладно, – с неохотой согласилась княгиня и сделала Новожилке знак, чтобы вышла. Та охотно оставила свою работу и направилась к двери, по пути сунув в руки Галице гребень – дескать, дальше сама чеши.
Галица плотно закрыла за ней дверь и прислушалась, чтобы убедиться, что женщина действительно ушла. В большой клети было сейчас почти пусто – и Замира, дочь хвалиски, и почти вся челядь ушли на луговину посмотреть хороводы, и только старая бабка похрапывала в дальнем углу.
– Только дело-то у меня такое, что ни единого часа ждать не может! – заговорила Галица, подойдя к хозяйке и принявшись расчесывать ей волосы. – О тебе ведь я забочусь, душа ты моя, звездочка моя небесная! О тебе и о сыне твоем, о соколе нашем ясном.
