В большом культурном центре собралась масса людей, в том числе и официальные лица, и гостю предоставили слово. Министр, конечно, говорил по-армянски, а Марат, стоя рядом, переводил на французский. Он делал это едва ли не на автопилоте, пока не встрепенулся, услышав следующее: «Мы рады приветствовать Францию, давшую миру таких великих людей, как Шекспир, Байрон, Диккенс, Теккерей». Марат: «Кретин, ну хоть бы раз попал!» Мы: «И что же ты?» Он: «А что я! Я кашлянул в кулак и перевел: „Мы рады приветствовать Францию, давшую миру таких великих людей, как Гюго, Бальзак, Стендаль, Флобер“». Конечно, все (кроме самого выступавшего) всё услышали, но из вежливости замяли. Он ухмыльнулся: «Какой-то чиновник из мэрии даже поблагодарил меня за хороший перевод».
7.
После распада страны и вакханалии суверенитетов Марат уехал в Москву. Пробил час моментальных решений, а к этому он был готов, как мало кто из нас. Оставаться в Ереване с его новыми хозяевами не имело смысла, и он решил не только сойти со сцены, но и вообще уйти. Мы разъехались почти одновременно, и я надолго потерял его из виду. Уже года через три в Базеле меня вдруг пронзила мысль о нем и непреодолимое желание найти его. Я часами сидел на телефоне, обзванивая мыслимые и немыслимые номера, пока не нашел его в каком-то пансионате.
Точнее, не его самого, а сторожа, который хоть и подтвердил нехотя, что да, есть такой, но ни за что не соглашался позвать его к своему единственному на весь пансионат телефону. «Двадцать минут ходьбы, десять туда, десять обратно» . Даже в мыслях не допуская дать двадцати минутам ходьбы перевесить двадцатилетие дружбы, я мягко перешел в наступление, честно обрисовав хмурому сторожу ситуацию и обещав напоследок — за невозможностью поставить ему бутыль из Базеля — распить её за его здоровье. Наверное, это продлилось не дольше двадцати минут, пока он, наконец, не буркнул, чтобы я перезвонил через час.
Через час, конечно, никто не ответил, зато еще через час в трубке раздался голос Марата. Мы долго проговорили и договорились, что я буду звонить ему в условленное время. Он вкратце рассказал мне о себе, о своих мытарствах, и слушать это было бы невыносимо, не будь его голос по-прежнему стальным и бодрым. Я сказал, что нам самое время встретиться, и внезапно выяснилось, что это не так уж сложно, потому что у него есть приглашение из Парижа, куда он и собирается весной следующего года (наш разговор был осенью 1996), а оттуда он смог бы приехать на пару дней в Германию (Швейцария не входила еще в шенгенскую зону). Подумать только, Париж, после стольких лет разлуки! Случай разыграл судьбу в старых бесхитростных топиках литературного вымысла. Каким-то фантастическим образом его, не ища, нашла одна давнишняя пассия из растянувшегося на пять лет Bloomsday его парижской жизни. (Марат был из той породы мужчин, которых немцы называют Frauenheld; женщины липли к нему с такой же легкостью, с какой они от него отлипали, и если он не вскруживал им голову, то, скорее всего, оттого, что не находил, да и не искал в них таковой.)
Одинокая, постаревшая вдова пригласила его, одинокого и постаревшего, как раз расстающегося с очередной женой, в гости, и когда он приехал, стала уговаривать его остаться, что он в конце концов и сделал — не без моих внушений. Он привычно морщился, когда я в намеренно шутливой форме пытался философски истолковать случившееся. Ведь ему в те годы и в голову не могло прийти, что случайная интрижка окажется заготовкой судьбы: сойтись и разойтись, чтобы через тридцать лет встретиться снова и уже до конца. Случай? Почему бы и нет, но тогда с великолепной поправкой Теофиля Готье, назвавшего однажды случай «псевдонимом Бога, когда он не хочет подписываться сам» .
Он огрызался: «Но почему тогда именно Франсуаза, а не другие!» Я парировал: «Потому что Господь Бог не восседает в кабинете, а трудится в мастерской, и, разумеется, не без проб, отходов и брака». Продолжать эту перепалку не имело смысла; уже после двух-трех фраз он переставал реагировать на нее. Не оттого, что не мог, а оттого, что не хотел, вернее, не мог, потому что не хотел… Последний раз я искушал его древом познания при возвращении в Базель из Лозанны, куда отвез его по его просьбе. Мы заговорили о
