…Но еще ночь - страница 140

знания не совпадала, мягко говоря, с его возможностями, так что приходилось натягивать вожжи веры, чтобы не вылететь в пустоту. Суть в том, что не было больше никакой веры. Мы находимся при конфирмации нигилизма . Нас убеждают присягнуть на верность категорическому императиву. Рассчитывал ли он в самом деле, этот калека понятий (как назвал его однажды Ницше), что стояние навытяжку in ethicis было бы практически возможно где-нибудь еще, кроме как в унылой атмосфере его родного восточно-прусского ландшафта?[241]Сделать всё возможное, чтобы утвердить высокую значимость науки, исписать тысячи страниц, чтобы строжайшим образом оградить научное знание от всяческого псевдознания, и увенчать подвиг жизни невинным: А теперь веруйте! Притом, что верить приходилось уже не в Бога, а в долг . Бог — это только предельное, пограничное понятие, оно же регулятивная идея, она же категорический императив. Бога нельзя знать , его можно долженствовать .

Знаешь одно, должен другое. Знаешь, что мир возник из туманности. Должен верить в бессмертную душу. Как если бы душу и как если бы бессмертную. In summa : одной ногой стоишь в знании, которое — если не на кончике языка — сплошь и рядом неморально , другой в морали, где не положено не только знать, но и чувствовать. (В память о Шиллере: кто любит, просто потому, что любит, а не потому, что — должен любить, тот как раз — неморален. Так решил это за нас Кант.) Если мы сегодня обладаем наукой, в которой не осталось ничего человеческого, и моралью, прочность которой едва ли превышает прочность мыльного пузыря, не забудем, по крайней мере, помянуть на наших идолослужениях и великого китайца из Кёнигсберга.

5.

Сорняки живучи. Сорняк эгоизма прорастал в тысячелетиях, вопреки стараниям садовников человечества. Никакая выполка — ни страшный суд священников, ни земной суд юристов — не могла с ним справиться; чем неистовее с ним боролись, тем сильнее его утверждали. Еще бы! На общем фоне тенденции умалить или просто свести на нет ценность конкретно человеческого , чертовский эгоизм оставался единственным убежищем, где можно было еще срывать с себя ошейник морали и не быть автоматом «высших идеалов» . Поворотный момент настал, когда он нашел, наконец, своего бесстрашного заступника. Макс Штирнер, «опустившийся школяр, охальник, помешанный на Я, очевидно тяжелый психопат» (в рекомендации блистательного Карла Шмитта[242]) находит слова для смолчанного в тысячелетиях — со страстностью, аналоги которой впору было бы искать в раннехристианских мартирологах[243]: «Что только не должно быть моим делом! Прежде всего, доброе дело, затем дело Бога, дело человечества, истины, свободы, гуманности, справедливости; далее дело моего народа, моего государя, моего отечества; наконец, дело духа и тысяча прочих дел. И только мое дело никогда не должно быть моим делом. „Стыд и срам эгоисту, думающему лишь о себе!“» И дальше: «Прочь со всяким делом, которое не полностью мое! Вы полагаете, что мое дело должно, по меньшей мере, быть „добрым делом“? Но что́ мне добро, и что́ зло! Я сам есть собственное дело, и я не добр и не зол.

То и другое лишено для меня смысла». Этот неуклюжий пафос и сегодня еще не слышен нам или слышен как курьез. Мы всё еще цепляемся за то, что движет нами извне, будь то vérité éternelle или просто vérité de fait . Мы говорим: «Бог» , или мы говорим: «обстоятельства» , оба раза ища прислониться к чему-то объективному , чтобы взвалить собственную ответственность на призрачного козла отпущения с этикеткой «Бог» или «обстоятельства» . Но стоило бы спросить себя однажды: если мировой сорняк эгоизма неискореним и, более того, превосходит по степени живучести все прочие душевные всходы, то не слишком ли плоско было бы объяснять это мелочными и шкурными интересами, на которых он по обыкновению держится? Может быть, зло лежит не в самом эгоизме, а в ложной оптике его понимания? И может, столкнувшись с проблемой эгоизма, разумнее было бы снять с себя тугой воротничок моралиста, переливающего из пустого в порожнее, и надеть фартук