Гриша Адамович взял в коридоре Сеньку под руку:
— Вы не чуждаетесь муз. И, насколько я помню, ваше стихотворение поместила в прошлом году «Нижегородская коммуна»… Приходите в «мюзик-холл» в субботу. Будем читать свои стихи… Приехал к нам в город наш земляк, известный поэт Иван Рукавишников, сподвижник Брюсова и Блока и автор эпопеи «Проклятый род».
— Я читал «Проклятый род», — ответил Сенька, — искусственно, витиевато, хотя и смело изображено нижегородское купечество.
— Согласен. Но поэт он великолепный. Будет читать триолеты. Соберется по этому случаю вся пишущая братия города. После чтения — дружеская вечеринка. На ней мы решим, как объединиться, чтобы открыть отделение Всероссийского союза поэтов. Пусть входят все без различия групп и направлений… Может быть, вам там и не все понравится, по всему видать, вы тяготеете к Пролеткульту, но подымитесь над доктринерством и приходите, пожалуйста.
— Чудесно, — ответил Сенька, — приду обязательно. Мне интересно поглядеть на поэта, родные которого имели самую скандальную репутацию в городе, самые красивые дома, конные заводы и пароходы.
Митрофан Рукавишников — дядя поэта, дегенерат и горбун, был известен Сеньке. Приходя в ресторан, он приказывал метрдотелю:
— Выгнать всю эту сволочь…
Ресторан очищали от посетителей, и он пировал один с шансонетками, платя хозяину неустойку. Для него одного целый вечер танцевали и пели, потом он приглашал всех к столу и начинал безобразничать: обливал шампанским, на виду у всех опорожнялся, бил зеркала и бросал на пол посуду, а шансонеток и официантов заставлял давить ее ногами. Уходя из ресторана поутру, он совал каждой шансонетке синенькую за корсаж, а официантов выстраивал в ряд и каждому мазал рот горчицей и тут же обделял их трешницами. О похождениях Митрофана слагались легенды, обходившие все города Поволжья.
Поэт Рукавишников презирал свой род и приставил его к позорному столбу в своем романе. Трудно себе представить, чтобы можно было вылить на своих родных столько грязи и яда, как сделал он. Значит, накипело.
В промерзлом зале «мюзик-холла» вдоль стен сидели дамы, тихие и чинные, в старомодных одеждах, которые Сенька видел только на картинках.
«Недорезанная буржуазия и губернская знать», — подумал Сенька.
Из студентов своего института он увидел тут Стефана Бестужева и Пьера.
Пьер сидел с чопорными дамами и наслаждался разговором по-французски. Стефан, как всегда, тонко и любезно острил в кругу приятелей по адресу всех новоиспеченных поэтических группировок:
— Я принадлежу к мощному и к самому модному течению — ничевоков. Я ничего не пишу. И все мои товарищи по направлению ничего не пишут. Это наш принцип — не писать. Однако о нашем направлении пишутся статьи, есть полемика, и мы вошли в историю русской литературы советского периода. У каждого своя буря в стакане воды.
На сцену вышел высокий, худой мужчина с рыжей холеной бородой клином, в бархатной куртке с черным бантом вместо галстука и изящно поклонился. Все мгновенно смолкли. И только Стефан Бестужев сказал:
— Существуют еще люди, которые в состоянии быть людьми.
Рукавишников скрестил руки на груди и начал нараспев читать свои триолеты, держа книжку в руке:
У кошки родились котята,
Какие нежные и чудные глаза.
Мне говорят, столица взята…
У кошки родились котята…
И дальше он говорил все о котятах, которые его очень интересуют в противовес совершающимся мировым событиям. У всякого своя мера радости. Сенька видел первый раз живого и настоящего поэта из знаменитых декадентов начала XX века, имя которого ассоциировалось с именами Блока, Брюсова, Белого… Сенька изо всех сил старался понять что-нибудь из того, что слышал, но ничего не понял. Около часа Рукавишников завывал деланно, велеречиво, холодно, отрешенно, не меняя ни позы, ни места, ни голоса, не стараясь занять публику, точно он отбывал великую повинность и думал поскорее освободиться от нее. Дамы посылали ему жидкие хлопки, которые тоже звучали в холодном зале как дань приличию, как-то не всерьез. Из студентов хлопал только Пьер.
