В них всегда высмеивалась его рассеянность, доходящая до анекдотичности. Так, например, передавали, что он настолько углублялся в свой предмет, что в это время не узнавал никого из окружающих. Однажды к нему в кабинет института зашла с рынка жена. Профессор решал задачу по физике.
Вдруг он поднял голову и сказал, протирая очки:
— А знаете, мадам, я вас где-то видел.
И как ни в чем не бывало продолжал решать задачу.
Студенты иногда сердились на его излишнюю строгость и каверзные вопросы на зачетах, но никогда никто не отозвался о нем плохо. За справедливую строгость, за глубокую эрудицию, за преданность науке молодежь все прощает.
Студентам он прививал принципиальность и инициативу мысли. Он приучал выражаться верно и точно. Он всегда становился поодаль от кафедры, когда читал лекцию, чтобы разрушить привычку к раз и навсегда установленной форме. На зачетах он задавал вопросы, поражавшие своей неожиданностью и на первый взгляд казавшиеся совершенно бессмысленными. Но только при работе ума они открывали дверь в те или иные законы природы и с ослепительной ясностью объясняли их.
Зильберов читал филологам-первокурсникам «Классификацию и методологию наук».
Пахарев не представлял ни специфики, ни объема, ни предмета этой науки. Но он был спокоен:
«Имелся уже опыт сдачи таких зачетов. Не робей, Сенька!»
Зильберов принимал зачеты у себя на дому, в кабинете. Пахарев увидел физические приборы, шкафы с книгами на иностранных языках и сидящего у ночной лампы профессора, серьезного и непроницаемого. Но студенту казалось, что профессор ему ясен до дна.
Профессор спросил:
— Как можно классифицировать науки?
Пахарев смело отчеканил:
— Риккерт и Виндельбанд делят науки на генерализующие и идеографические.
Точно не слушая его, профессор опять спросил:
— Тогда скажите, как можно классифицировать марки?
— Почтовые?
— Хотя бы.
Пахарев опешил и стал мучительно думать.
«Чудачества начинаются», — промелькнуло в голове.
Он никогда не классифицировал марки. Да и к чему это?
— Я слышал о филателистах и даже знал их. Но самому заниматься этой глупостью не приходилось, — ответил он.
Потом ему пришли на ум некоторые мысли, и он осмелел.
— Впрочем, я знаю, что животных классифицируют по классам, классы делятся на роды, роды на виды, виды на подвиды, а как можно классифицировать марки, я об этом не знаю. Да и в лекциях ваших об этом не говорилось.
Профессор откинулся на спинку кресла и поглядел на студента в упор.
— Ведь вы пришли экзаменоваться по вопросу классификации наук. Классифицировать науки труднее, чем марки. Не так ли?
— Пожалуй, так.
— Ну вот и расскажите, как вы их будете классифицировать?
Пахарев думал:
«Что он от меня хочет? Старик просто блажит? Ну, подури, подури немного».
— Вот вам марки, — профессор высыпал перед ним марки разной величины, разных стран, разного цвета. — Попробуйте расклассифицируйте их.
Пахарев разложил марки по странам на разные кучки.
— Почему? — спросил профессор.
— Так удобнее во всех отношениях.
— Удобное? Значит, в основе вашего деления лежит цель? И характер классификации зависит от цели?
Пахарев молчал, он никогда не думал про это.
— А если дать разложить их дошкольнику? Как, вы думаете, разложит он их?
— Я думаю, он разложит их, сообразуясь со своим понятием значимости вещей: по величине или по цвету.
— Совершенно верно. Именно так укладывает моя домработница разбросанные в кабинете у меня книги. Она укладывает маленькие с маленькими, толстые с толстыми, непереплетенные с непереплетенными. Вот поглядите.
Он подвел Пахарева к этажерке, на которой были уложены именно так книги абсолютно разного содержания: философского, научного, литературно-художественного.
— Она это делает, исходя из своей цели: удобнее, скорее складывать и приятнее глядеть. Но пользоваться книгами в таком случае совершенно невозможно. Всякий раз, когда нужно какую-нибудь книгу найти, следует просматривать все ряды сверху донизу. Значит, такая классификация дурная. И вы неправы. Да вы и не думали об этом.
— Значит, эта классификация дурная, — повторил глухо за ним Пахарев, убежденный вполне, что профессор его поймал.
