— Это искусственная птица, — попытался объяснить я, — вот твоя юрта — навроде пещеры или норы зверя, только сделана твоими руками. Из жердей и шкур, так, как тебе надо. И ты всё устраиваешь в ней. Так и эта птица — она рукотворная, не живая, и я управляю ею, как душа управляет телом.
— Ты сам сделал её?
Я задумался. Конечно нет, не сам, аэроплан уже ждал меня. Но откуда он здесь взялся — на берегу, в самом диком и пустом месте? Может, именно меня он ждал? Может, что-то во мне, — не сознание, нет, — должно быть, подсознание — и впрямь создало его?
Мальчик обнял меня — крепко, насколько позволяли ручонки.
— Найди его, дяденька, обязательно найди. И верни к солнышку. Я знаю, мне нельзя вернуться — я слишком давно умер. Хотя я пытался… Один раз я полетел через реку, хотел вернуться назад… Но мои маленькие крылья устали и я упал. Шаман принёс меня назад… А ему надо вернуться. Туда, где есть это большое-большое озеро… там. Если он будет хотя бы иногда вспоминать обо мне, мне будет так хорошо, словно по мне справляют пышные поминки и приносят богатые жертвы в мою честь…
Старик отвернулся, скрывая слёзы, которые вызвала в нём речь мальчика.
— Детям нельзя умирать. Они принадлежат жизни, они ещё не прожили её, не исполнили свой срок, не простились… Они острее, чем мы, чувствуют разницу между миром тем и этим, и в то же время они не могут осознать закономерности умирания. Они летают… так только самые древние могут — и дети. И мы все мучительно боимся, что они улетят от нас…
— В вашем мире только дети не сделали в жизни всего, что хотели и должны. А в нашем мире — все.
Повинуясь внезапному порыву, я начал передавать им картины. Самые разные картины из своего мира — встающий закат, капли росы, дрожащие на цветке, дорога, раскалённая полуденным солнцем, пятна луны на воде. Простые картины, к которым мы привыкли, но бесценные для них. Золото из-под наших ног…
Старался передавать в объёме, в ощущениях. Я представлял себе их потомков, собравшихся за поминальным обедом, их торжественные и сердечные слова… люди одобрительно кивали, их лица расцветали улыбками. Всё новые и новые подходили к нам, выбираясь из юрт. Я чувствовал, как из меня выходят силы, но странно, ни больно, ни холодно мне не было. Напротив, я чувствовал тепло — тепло этих людей. И оно было неизмеримо больше, чем моё. Я раскинул руки, ловя степной ветер, я пел беззвучные гимны небу, земле, синим осколкам озёр. Этому небу и этой земле — последней надежде обречённых. Но не я питал их силой — они питали меня.
— Таков мир духа. Ты отдаёшь, чтоб получить. Чем горячей и щедрей твой дар, чем больше света и любви в прожитой тобой жизни — тем больше ты получаешь. Только тот, кто любил, кто чтил всё сущее вокруг себя, кто прожил жизнь не бездарно, а честно, полно, вдумчиво, продолжает жить и после смерти. Только тот, кто чтил предков, заботился о близких и думал о потомках.
Это не рай и не ад. Это просто мир духа, мир силы. Мир-отражение и продолжение того. И этот мир не может без мира живых, как и мир живых без мира духов. Они связаны, как две половинки песочных часов…
Громкое хлопанье крыльев подняло шквальный ветер. Я обернулся. На крыле аэроплана, на расстоянии вытянутой руки от меня, сидел огромный старый ворон с встопорщенными перьями, и смотрел на меня непроницаемо-чёрным внимательным глазом.
— Шаман! — ахнул кто-то сзади.
Я поклонился ворону. Тот с минуту смотрел на меня изучающе, испытующе, потом хрипло, гортанно каркнул, расправил крылья и взмыл в небеса. Кажется, это было благословение… Я запрыгнул в кабину, захлопнул дверцу и завёл мотор.
В загробном мире действительно нет солнца. И никаких других светил вместо него, видимо, тоже. Свет неяркий, сумеречный, но всё ж его хватает, чтоб видеть землю внизу, видеть небо перед собой. Светящийся след Андриса неровен — то взмывает вверх, то круто уходит вниз, и всякий раз аэроплан гудит тревожно и радостно, когда пересекает его…
Голоса тех людей ещё стояли в моей памяти. Их отношение к жизни и смерти показалось мне таким мудрым, истинным…
Они любили жизнь и не боялись смерти. Смерть была для них законным переходом в жизнь новую. Своей жизнью там они готовили жизнь здесь. Они знали, что здесь найдут, когда придут сюда, и неизбежное не было для них ужасным — лишь бы было в своё время. Они неизмеримо счастливее людей моего времени, потому что знали ответы на все вопросы, знали наверняка.
