— Меня зовут Вацлав, я пришёл к вам из… из мира живых, — я обратил тут внимание, что ни у кого из них не вижу уходящих вдаль золотых нитей, — и ищу своего друга, который ещё не умер, но находится при смерти… Я должен вернуть его душу…
Старик степенно кивнул.
— Когда я был куда моложе тебя, ещё пух на моих губах только пробивался, я тяжко заболел. И тоже висел между жизнью и смертью, и даже уже покинул мир живых и попал сюда. Я пришёл сюда, в это место, где тогда ещё ничего не было, и поставил здесь дом, и развёл очаг. А потом за мной пришёл наш шаман, и увёл меня назад, сказав, что рано мне ещё в страну предков, что я должен прожить ещё долгую жизнь. И я вернулся, и ожил, и жил ещё долго, и умер глубоким стариком, каким ты теперь меня видишь. И попал сюда — и дом мой ждал меня, и очаг горел, словно только вчера разведённый. А после ко мне пришёл мой сын, погибший в бою, и его жена, умершая родами, и моя дочь… Дольше всех я ждал свою старуху, но и она всё ж пришла ко мне. Кто ты — шаман своего племени? Ты не похож на наших шаманов.
— Я не шаман, я врач, учёный… и друг. Значит, вы все выглядите так, как выглядели на момент смерти, остаётесь в том же возрасте и виде?
Старик пожал плечами.
— Кто как. Человек есть то, чем он себя чувствует. Молодой парень чувствует себя молодым парнем, красавица — красавицей, а старик — стариком. Я доволен своим возрастом — он даёт спокойствие и мудрость. А старческих немощей здесь уже нет, нет костей, которые бы болели.
— Значит, молодых у вас здесь очень мало, в основном старики?
— Есть даже дети. Не все, увы, умирают своей смертью и проживают сколько отпущено. Вот молодых женщин да, мало — женщины у нас всегда жили долго. Но зато все старухи хоть на сколько-то становятся моложе, годы сколько гнались за нашими женщинами, а никогда не догоняли. Взгляни на мою жену — она выглядит так, словно она мне дочь!
Это он сказал совершенно справедливо — женщине на вид было не больше сорока, а ведь он сказал, она его пережила!
— Интересно как! Выходит, здесь человек может встретить своего отца, который рано умер, и быть его старше? А наоборот может быть? Может человек выглядеть старше, чем был, когда умирал?
— Может, путник, может. Здесь многое может быть. Горе старит человека, а преодолённые испытания делают его внутренне старше. Здесь человек становится таким, какой он на самом деле есть. Там, в мире живых, только шаманы могут видеть истинные лица, здесь — все. Здесь других лиц нет.
Я оглядел юрту — незатейливую утварь, крытые шкурами лежанки.
— Вы, похоже, живёте здесь так же, как там, при жизни. Даже едите, пьёте… но вы же мёртвые!
— Нет, путник, мы живые. Это для тех, кто там остаётся, мы мёртвые. А для самих себя и друг для друга мы живые. Смерти вообще нет, есть лишь переселение к последнему стойбищу — откуда уже нет возвращения к прежним. А живём мы так, как привыкли. Как умеем. Мы всегда знали, что живём, чтобы попасть сюда и жить здесь не хуже, чем там.
Я кивнул. Во что они верили, среди того, действительно, и живут. Они не фантазировали шибко, представляли себе загробный мир подобным земному, а жили бесхитростно… Видно, это души какого-то очень древнего племени.
— Значит, человек встречает и предков своих — прадедов, прапрадедов? А после к нему приходят его дети — того же возраста, что и он сам?
— Да, путник, всё так. Только давно уж к нам никто не приходит, — лицо старика помрачнело, морщины обозначились чётче, — последние уж не упомнить, когда пришли. Каждый день выхожу я, смотрю в ту сторону, откуда мы все пришли, и думаю — неужто умерло всё наше племя, весь наш народ? Последние говорили что-то тревожное, говорили, что времена меняются, что много бед обрушилось на землю и ещё обрушится. Что дети и внуки верят уже не так и живут не так…
Ясно. Новое время, заставившее древний народ покинуть свои земли, осесть в других краях, новая вера, научившая детей и внуков другое представлять, к другому стремиться. Они смешались с другими народами, изменились их язык и культура, они действительно, по сути, перестали существовать. Как именно этот народ, именно это племя.
