Под друзьями разумелись медсестры, санитары и физиотерапевты. Под семьей — ее скорбная далекоживущая мать. Но это не имело значения: Шарлотта так погрузилась в собственные мысли, что даже не поставила мне на вид, что не может шевельнуть пальцем.
Она повернула голову и уперлась взглядом в перильца.
— Не волнуйся, — сказала она. — Я никогда с тобой так не поступлю.
На рассвете, до прихода первого санитара, я отдергиваю занавески и рассматриваю вертолетик на утреннем свету. Двигатель и детали маскировки у него стандартные, но процессоры, выглядывающие из-под кевларового защитного корпуса, мне незнакомы. Чтобы заставить вертолетик заговорить, чтобы раздобыть какие-нибудь сведения о тех, кто прислал его, нужен хэш-ридер, а он у меня на работе.
Когда просыпается Шарлотта, я подкладываю ей подушку повыше и массирую ноги. С этого у нас начинается каждое утро.
— А ну-ка, произведем немного шванновских клеточек, — говорю я ее пальцам на ногах. — Пора Шарлоттиному организму начать вырабатывать миелиновые мембранки!
— Смотри ты, какой оптимист, — ворчит она. — Небось опять с президентом разговаривал. Ты для этого с ним говоришь — чтобы получить заряд бодрости? Увидеть светлую сторону?
Я поднимаю ее правую ступню и растираю ахиллово сухожилие. На прошлой неделе Шарлотта провалила важную проверку на глубокий сухожильный рефлекс, сигнализирующий о начале выздоровления. «Не волнуйтесь, — сказал врач. — Я знаю другого пациента, который тоже девять месяцев ни на что не реагировал, а потом полностью восстановился». Я спросил, нельзя ли связаться с этим пациентом и узнать, что он перенес, это подготовило бы нас к тому, что может ждать впереди. Врач сообщил нам, что больной, о котором идет речь, проходил лечение во Франции в 1918 году.
Когда врач ушел, я отправился в гараж и принялся делать президента. Психолог, наверное, сказал бы, что в моем решении создать его сыграло роль обещание, данное Шарлотте, и тот факт, что у президента тоже были близкие отношения с человеком, отнявшим у него жизнь. Но дело не в этом: мне просто надо было кого-нибудь спасти, а в случае с президентом не имело значения, что уже слишком поздно.
Я легонько постукиваю Шарлотту по коленной чашечке. Никакой реакции.
— Не больно?
— Так что сказал президент?
— Который?
— Мертвый, — говорит она.
Я массирую ей подошвенные фасции.
— А тут как?
— Как брызги прохладных бриллиантов, — отвечает она. — Ну, выкладывай. Я знаю, что ты с ним говорил.
Похоже, сегодня у нее будет плохой день.
— Дай-ка я угадаю, — предлагает Шарлотта. — Президент посоветовал тебе переехать на тропический остров и заняться живописью. Это бодрит, да?
Я молчу.
— А меня с собой возьмешь? Я буду помогать. Держать в зубах палитру. Или позировать. Мой конек — горизонтальная обнаженная натура.
Ей хочется пить. Поилкой у нас служит чашечка для промывания носа. Она стоит на тумбочке, и Шарлотта может сама достать губами до ее носика. Пока она утоляет жажду, я говорю:
— Если тебе уж так надо знать, президент велел мне искать внутреннюю решимость.
— Внутреннюю решимость, — повторяет она. — Кто бы мне помог ее найти.
— У тебя больше решимости, чем у любого из моих знакомых.
— Боже, как лучезарно. Ты что, не видишь, что происходит? Не понимаешь, что я проведу так весь остаток жизни?
— Уймись, дорогая. День только начался.
— Знаю, знаю, — говорит она. — Я должна достичь стадии просветленного примирения — так, что ли? Думаешь, мне нравится, что я не могу сорвать злость ни на ком, кроме тебя? Я знаю, как это несправедливо — ты единственное, что я люблю в этом мире.
— А как же Курт Кобейн?
— Он умер.
— Жалко. Был бы жив, ты бы на нем сорвала злость.
— Ух, он бы у меня получил, — говорит она.
Мы слышим, как к дому подъезжает Гектор, утренний санитар, — у него старая машина с двигателем внутреннего сгорания.
— Мне надо взять кое-что на работе, — говорю я. — Но я вернусь.
— Обещай мне одну вещь, — говорит она.
— Нет.
— Да ладно тебе. Если пообещаешь, я освобожу тебя от того, другого обещания.
Странно, но упоминание о том обещании ничуть не пугает, а наоборот, приносит облегчение. И все-таки я качаю головой. Я знаю, что это неправда: она никогда не освободит меня.
