— Тогда залезай ко мне, — говорит она.
Я лезу на кровать, но она меня останавливает.
— Эй, солнышко, — говорит она, — одежку-то сними.
Трудно вспомнить, когда она называла меня так в последний раз.
— Ах да, — говорю я и расстегиваю рубашку, потом джинсы. Сбросив нижнее белье, я чувствую себя противоестественно голым. Не знаю, снимать ли носки. Подумав, остаюсь в них. Закидываю в постель ногу, потом кое-как укладываюсь на жену.
По ее лицу проскальзывает удовлетворение.
— Так оно и должно быть, — говорит она. — Давненько у меня не было случая посмотреть тебе в глаза.
Тело у нее узкое, но теплое. Я не знаю, куда девать руки.
— Снимешь с меня трусы?
Я сажусь и начинаю их стягивать. На глаза попадается шрам от стентирования. Приподняв ей ноги, я вижу пролежни, с которыми мы боролись.
— Помнишь нашу поездку в Мексику? — спрашивает она. — Как мы делали это на вершине пирамиды? Казалось, что мы одновременно в прошлом и в будущем. Я и сейчас что-то такое чувствую.
— Ты случайно не покурила?
— Что? — спрашивает она. — По-твоему, мне обязательно надо обдолбаться, чтобы вспомнить первый раз, когда мы говорили о ребенке?
Стянув трусы и раздвинув ей ноги, я медлю. Мне приходится сосредоточиться изо всех сил, чтобы добиться эрекции, а потом я не могу поверить, что сумел. Я смотрю на эту картину бесстрастно, отстраненно, как видел бы ее вертолетик: вот моя жена, парализованный, лишенный чувствительности инвалид, и хотя вся ситуация полностью отвергает эротику, я навис над ней в полной готовности.
— Я там мокрая, да? — спрашивает Шарлотта. — Я весь день об этом думала.
Конечно, я помню ту пирамиду. Камень был холодный, лестница — крутая. Прошлым для меня была неделя с Шарлоттой в платьях майя, воркующей над каждым ребенком, который попадался нам на пути. Занимаясь сексом под тусклыми сонными звездами, я старался вообразить себе будущее: безликое маленькое существо, зачатое на жертвенном алтаре. Я кончил рано и попытался стряхнуть все в сторонку. Мне не хотелось, чтобы этот некто появился на свет. Вдобавок нам надо было сосредоточиться на насущных проблемах, если мы хотели благополучно одолеть столько ступенек в темноте.
— По-моему, я что-то чувствую, — говорит она. — Ты сейчас во мне, да? Я прямо уверена, что чувствую.
Тогда я вхожу в свою жену и начинаю процесс. Я стараюсь думать о том, что если это сработает, то Шарлотта окажется в безопасности, что в течение девяти месяцев она будет оберегать себя от всякого вреда, и может быть, она права: может быть, ребенок в ней что-нибудь стимулирует и запустит выздоровление.
Шарлотта улыбается — неуверенной, но все же улыбкой.
— Насчет светлой стороны, — говорит она. — Зато у меня не будет родовых мук.
Это заставляет меня задуматься, а может ли вообще парализованная женщина вытолкнуть из себя ребенка, или ей нужен скальпель, а если так, то нужна ли анестезия… и вдруг я чувствую, что мое тело вот-вот откажется слушаться.
— Эй, ты тут? — спрашивает она. — Я тебя развеселить хотела.
— Мне просто надо немножко сосредоточиться, — говорю я.
— Я вижу, что тебе неинтересно, — говорит она. — Ты все никак не можешь отвязаться от мысли, что я собираюсь сделать с собой что-то ужасное, верно? Если я иногда несу всякую чепуху, это еще не значит, что я и правда что-то сделаю.
— Тогда зачем ты заставила меня пообещать, что я помогу тебе это сделать?
Это произошло рано, в самом начале, как раз перед вентилятором. У нее был рвотный рефлекс, который не отпускал ее часами. Врачи сказали: бывает. Представьте бесконечные приступы сухой рвоты, когда вы парализованы. В конце концов врачи стали вводить ей наркотики. В голове муть, руки и ноги не слушаются, да еще выворачивает наизнанку — вот когда она впервые осознала, что ничего больше не контролирует. Я придерживал ее волосы, чтобы они не попали в тазик. Между приступами она еле успевала отдышаться.
— Обещай мне, — сказала она, — что когда я попрошу тебя это прекратить, ты это прекратишь.
— Что прекращу? — спросил я.
Она зашлась в приступе, длинном и судорожном. Я знал, о чем она говорит.
— До этого не дойдет, — сказал я.
